– И поедем мы туда в сезон дождей, то есть не в самое лучшее время года, как я понимаю. Но не думаю, что…
– Да я не про погоду, – перебил Эйб. – Хоть это и самая жаркая, самая влажная, гнусная дыра, что мне только приходилось видеть. Хуже, чем Бирма в 1943-м. Хуже, чем Сингапур во время тайфуна. Бог ты мой, да это хуже, чем Вашингтон в августе. Нет, Бобби, я говорю не о месте, черт бы его побрал. Есть что-то…, что-то миазматическое в этом городе. Ни разу не приходилось мне бывать в месте, столь подлом или дерьмовом, а бывал я в самых грязных городах мира. Калькутта испугала меня, Бобби.
Я кивнул. Из-за жары у меня начиналась головная боль, пульсировавшая за ушами.
– Эйб, ты проводил время не в тех городах, – легкомысленно сказал я. – Попробуй провести лето в Северной Филадельфии или на южной окраине Чикаго, где я рос. После этого Калькутта покажется Городом Веселья.
– Да, – сказал Эйб. На меня он больше не смотрел. – Понимаешь, дело не столько в самом городе. Я хотел убраться из Калькутты, и шеф моего бюро – бедолага, что помер через пару лет от цирроза печени…, в общем, этот говнюк дал мне задание осветить открытие моста где-то в Бенгалии. Я хочу сказать, что там не было еще даже железной дороги, соединяющей два куска джунглей через реку шириной ярдов двести и глубиной дюйма три. Но мост тем не менее был построен на одно из первых денежных поступлений из Штатов после войны. Вот я и должен был освещать открытие. – Эйб замолчал и выглянул из окна. Откуда-то с улицы донеслись сердитые выкрики на испанском. Эйб, казалось, не слышал их. – Так что, работенка была не из самых приятных. Проектировщики и строители уже исчезли, а открытие представляло собой обычную мешанину из политики и религии, что для Индии вполне обычно. В тот вечер было слишком поздно возвращаться на джипе – как бы там ни было, я не спешил вернуться в Калькутту – и я остался в маленькой гостинице на окраине деревни. Возможно, эта деревня ускользнула от глаз британской инспекции во времена раджей. Но ночь была чертовски душной – когда даже пот не стекает с кожи, а висит в воздухе, – а москиты просто сводили меня с ума. В общем, где-то после полуночи я встал с постели и пошел к мосту. Выкурив сигарету, я отправился назад. Если бы не полнолуние, я бы этого не увидел.
Эйб вынул сигару изо рта. Он скривился с таким видом, будто она была такой же противной, как и его физиономия.
– Ребенку вряд ли было больше десяти лет, может, и меньше. Он висел на куске арматуры, торчавшем из бетонной опоры с западной стороны моста. Наверное, он умер не сразу, и еще некоторое время боролся за жизнь, после того, как штыри пронзили его…
– Он что, забирался на новый мост? – спросил я.
– Да, так я и подумал, – ответил Эйб. – Именно это представители местной власти и сообщили во время расследования. Но пусть меня повесят, если я могу объяснить, как он умудрился наткнуться на те штыри… Ему пришлось бы оттолкнуться и спрыгнуть с самой верхотуры. Уже потом, через несколько недель, когда мистер Ганди закончил свой пост, а в Калькутте прекратились волнения, я отправился в тамошний британский консулат, чтобы раздобыть экземпляр повести Киплинга «Строители моста». Ты ведь читал эту повесть?
– Нет, – ответил я. Я не выносил ни поэзию, ни прозу Киплинга.
– А стоило, – заметил Эйб. – Малая проза Киплинга весьма недурна.
– И о чем повесть? – спросил я.
– В общем, повесть о том, что строительству любого моста приходит конец. А у бенгальцев на этот счет была тщательно разработанная религиозная церемония.
– И в этом нет ничего необычного? – спросил я, почти догадавшись, к чему он клонит.
– Ни капли, – сказал Эйб. – В Индии любому событию посвящена какая-то религиозная церемония. Именно бенгальские обычаи и послужили поводом для повести Киплинга. – Эйб сунул сигару обратно в рот и продолжал говорить сквозь сомкнутые зубы:
– По окончании строительства любого моста приносили человеческую жертву.
– Правильно, – сказал я. – Великолепно. – Собрав фотокопии, я сунул их в папку и встал, приготовившись уйти. – Если вспомнишь еще что из киплинговских сказок, обязательно позвони, Эйб. Амрита получит большое удовольствие.
Эйб встал, опершись о стол. Его толстые пальцы уперлись в стопки бумаг.
– Черт бы тебя побрал, Бобби, я бы предпочел, чтобы ты вообще не ввязывался в эти…
– Миазмы, – подсказал я. Эйб кивнул.
– Буду держаться подальше от новых мостов, – сказал я, направившись к двери.
– Как бы там ни было, подумай еще разок, стоит ли брать Амриту с ребенком.
– Мы поедем, – сказал я. – Все решено. Остается один вопрос: хочешь ли ты увидеть вещи Даса, если это Дас, и могу ли я зарезервировать права на издание. Что скажешь, Эйб?
Эйб снова кивнул. Сигару он засунул в забитую пепельницу.
– Я пришлю тебе открытку из бассейна калькуттского «Оберой Гранд-отеля», – сказал я, открывая дверь.
Я взглянул на Эйба в последний раз. Он стоял, вяло вытянув руку – то ли махал мне на прощание, то ли просто демонстрировал усталую покорность судьбе.
Глава 2
Вам хотелось бы знать Калькутту?
Тогда приготовьтесь забыть ее.
Ночью, накануне вылета, мы с Амритой, кормившей Викторию, сидели на террасе. На фоне темной полосы деревьев мигали загадочные послания светлячков. Кузнечики, древесные лягушки и несколько ночных птиц вплетали свои голоса в ковер фонового ноктюрна. До Эксетера, что в Нью-Хемпшире, от нашего дома было всего несколько миль, но временами здесь стояла такая тишина, словно мы находились в другом мире. Такую оторванность я ценил, просидев всю зиму за письменным столом, но теперь ощущал, что меня точит какое-то беспокойство, что именно эти месяцы отшельничества вызвали у меня страстное желание попутешествовать, увидеть незнакомые места, лица.
– Ты точно хочешь ехать? – спросил я. Мой голос слишком громко прозвучал в ночи.
Амрита подняла глаза, когда ребенок закончил есть. Тусклый свет из окна освещал выступающие скулы Амриты и ее нежную смуглую кожу. Ее темные глаза, казалось, излучают внутреннее сияние. Иногда она была такой красивой, что я испытывал физическую боль при мысли о том, что мы могли бы не встретиться, не пожениться, не завести ребенка. Она слегка приподняла Викторию, и я успел заметить нежную линию груди и набухший сосок, прежде чем блузка была застегнута.
– Я не прочь слетать, – ответила Амрита. – Очень приятно будет повидать родителей.
– Ну а Индия? Калькутта? Туда-то ты хочешь?
– Я не против, если смогу чем-то помочь. Уложив мне на плечо сложенную чистую пеленку, она подала мне Викторию. Я погладил дочке спинку, ощутив ее тепло, вдохнув запах молока и детского тельца.
– Ты уверена, что это не помешает твоей работе? – спросил я.
Виктория заворочалась у меня в объятиях, потянувшись пухленькой ручонкой к моему носу. Я подул на ее ладошку, она хихикнула и срыгнула.
– Никаких проблем, – ответила Амрита, хоть я и знал, что проблемы будут. После Дня труда она собиралась начать вести математику у старшекурсников в Бостонском университете, и я знал, сколько ей нужно готовиться.
– Ты хочешь снова повидаться с Индией? – спросил я.
Виктория придвинула головенку поближе к моей шее и теперь радостно пускала слюни мне на воротник.
– Любопытно сравнить с той, что я помню, – сказала Амрита.
Голос у нее был нежным, отшлифованным тремя годами учебы в Кембридже, но она никогда не сбивалась на ровное британское произношение. Ее речь напоминала поглаживание твердой, но хорошо смазанной рукой.
Амрите было семь лет, когда ее отец перевел свою инженерную фирму из Нью-Дели в Лондон. Воспоминания об Индии, которыми она со мной делилась, не выходили за рамки расхожих представлений о культуре, где в одну кучу смешались шум, сумятица и кастовое неравенство. Трудно было представить что-нибудь, более чуждое характеру самой Амриты: она воплощала в себе спокойное достоинство, терпеть не могла шум и беспорядок в любых проявлениях, переживала из-за несправедливости, а ее интеллект был вымуштрован упорядоченными ритмами лингвистики и математики.