С беспомощной неловкостью медленно карабкаюсь в отяжелевшей промокшей одежде, вытаскиваю, выдергиваю себя из воды вверх по берегу. Вниз летит бутылка, она ударяется об траву возле меня и булькает в ров. Выбираюсь на дорожку и стою, покачиваясь, глядя на крепостные стены. Солдат снова машет. Два грузовика стоят теперь вместе. Несколько солдат что-то вынимают из кузова подъехавшей машины; другие стоят и смотрят на меня. Еще одна бутылка вылетает со стены, описывает дугу и вдребезги разбивается о гравий у моих ног. Один из тех, что стоят у грузовиков, идет ко мне, машет мне ружьем. Я бегу к деревьям.
Перебегая лужайку, слышу крик и, оглянувшись, вижу, что солдат вернулся к грузовику. Они не преследуют меня, не стреляют. Идут в замок.
Я корчусь и дрожу в кустах, все тело болит от холода. Меня неудержимо трясет, и не верится, что я когда-нибудь согреюсь. Пьяный солдат машет мне со стены бутылкой, потом оглядывается и уходит. Смотрю вниз, стоя на четвереньках, задыхаясь, точно неудовлетворенный любовник на фригидной земле, дыхание отдувает мне в лицо. Даже эта жалкая поза мне не дается, руки и ноги отказывают; приходится свернуться на боку, дрожу в кустах ошеломленным раненым зверем.
Я полагал себя достаточно лихим, но замок меня предает. Я изгнан, солдатам — знают они, что это я убил лейтенанта, или не знают, — видимо, нет до меня дела, они не видят смысла преследовать такую добычу. А ты, моя милая, — тебя нигде не видно. От револьвера никакого проку; два тщетных выстрела, а потом — ничего. И в любом случае — что хорошего я мог бы им сотворить? Костыль, надгробный камень, обрезок трубы, дубинка, копье; от оружия масса пользы, воздействие многогранно. Может, оружие дополняет мозги, как и анатомию; может, его выделения проникают под кожу множеством способов, не одним. Быть может, оно распоряжается больше тех, кто стреляет? Не говорят ли его распахнутые пасти так громко, а дула, переполненные смертью и увечьями, так внушительно, что звучит оно громче нас, кто, чувствуя к нему отвращение, не видит, что позади него ущерб больше, чем перед ним?
Но лейтенант…
Но лейтенант мертва, и пример неудачен. Я убил ее, будучи иным — или таким же? Вряд ли это имеет значение, и к тому же я все равно выбросил пистолет.
Теперь в замке снова кричат. Я встаю на колени, все еще не в силах подняться. Холод точно пробрался в кишки; не думаю, что смогу убежать. Ружья стреляют — но только в воздух.
Они стоят за зубцами — почти все ее солдаты и несколько женщин из лагеря. Серые складки дождя повисли меж нами, но мне все видно: щербатые камни, взмахи мокрой шкуры, дырявая крыша, и эта шеренга нестройных мужчин и женщин — в основном пьяны и шатаются, кто-то машет, кто-то улыбается, кто-то кричит или стреляет в воздух.
Вы обе у них. До сей минуты какая-то часть мозга хотела верить, что лейтенант на самом деле не умерла, как-то выбралась; прежде чем ветер потащил жернова, не замеченный мною солдат добежал до мельницы раньше, чем завертелись крылья, из-за неполадки в механизме крылья вертелись, а жернова остались на месте. Тот же мозговой центр надежды обманывался, мечтая, что тебя уже выкрали из замка: ты не питаешь надежд относительно моей судьбы — как мне показалось, — вовсе нет, но про себя ужаснулась, узнав, что лейтенант мне назначила, и полна решимости бежать из замка и из-под ее власти.
Фантазии, моя милая, и я тем более жалок, воображая, что если не думать о таких вещах в открытую, у них появится какой-то шанс отразить нашу реальность. Но нет: вот стоит лейтенант, двое солдат подпирают ее безголовое тело. Чья-то рука сзади надевает фуражку или берет на остаток ее шеи. Кажется, кто-то из солдат смеется.
Двое подталкивают тебя — спокойную, с пустым лицом, — к доске поперек камней стены; волосы твои чернотой пропитали белую ночную рубашку. Она кожей липнет к тебе под дождем, и ты стоишь, руки за спиной, смотришь пристально — потерянно и сластолюбиво.
Они тебя нагибают; я вижу, как тебе на голову набрасывают ночную рубашку, потом снова отталкивают тебя к парапету, головой меж двух зубцов. Слышны крики и свист. Я замечаю, что кусаю губу, лишь ощутив во рту кровь.
Не думаю, что ты подарила солдатам много забав, а может, их отговорили женщины; так или иначе, через несколько минут тебя снова поднимают на парапет, выражение лица твоего по-прежнему неразборчиво. Кажется, еще я вижу струйку крови у тебя на подбородке. Они связывают тебе руки за спиной; кусок бинта вяло свисает с правого предплечья. По-моему, ты дрожишь.
Солдаты орут и вопят, зовут меня выйти. Пытаюсь подняться, но снова падаю, парализованный холодом и осознанием собственной отчаянной беспомощности.
Тело лейтенанта помазано вином, его сталкивают через парапет; оно падает, вяло кувыркается и исчезает из виду, плюхнувшись в ров. Ты стоишь, моя милая, беспомощная, как и я, в глазах — пустота, как и у меня в голове, — ни единой идеи, способной спасти нас. Какие-то беженцы — мужчины, старухи и дети — выходят из-за угла, неуверенно мнутся, но привлечены выкриками, смехом, безвредной пальбой, молодыми женскими голосами на крепостной стене. Большинство толпятся на дорожке, другие в страхе топчутся подальше. Я смотрю на людей на крепостной стене, смотрю на замок — хлопает флаг из шкуры, смотрю на дождь и темную птицу, что кружит в вышине, — может, вернулся наконец кто-то из моих ловчих птиц.