Бьярни оказался под рухнувшей горой, и ее тьма покрыла его. Повсюду был запах крови, горячий и зловонный, его собственной или медведя — он не знал. Он вообще плохо понимал, что происходит. Наконец огромную, судорожно дергающуюся тяжесть подняли и вытащили его на свободу. Он не помнил, сколько времени прошло, и как все происходило, но слышал голоса Орма и капеллана, хотя и не понимал слов. Он почувствовал, как его обмыли прохладной речной водой и перемотали плечо кусками ткани, оторванной от чьей-то рубашки, — наверное, его собственной.
Затем он оказался на ногах, и земля под ним вздымалась и проваливалась, как палуба корабля во время качки, его руки лежали на плечах товарищей, они почти несли его на себе, и это что-то напомнило, но что — он никак не мог вспомнить. Голова шумела, как целый рой пчел, и думать в таком грохоте он не мог.
— Медведь, — бормотал он, — всего лишь медведь.
— Он мертв, — сказал кто-то. — Мы вернемся за ним, если волки не доберутся до него раньше. Главное, отнести тебя в лагерь.
Он не помнил, как его несли в лагерь; наконец он очутился за оградой, и в свете факелов его окружили лица товарищей и гул голосов. Вот среди них послышался ясный голос леди Од, приказывающий внести его в амбар за ее домом.
Затем он лежал на наваленных шкурах посреди горящих факелов, и Мергуд, склонив над ним свое терпеливое лошадиное лицо, обрабатывала раны на его шее, щеке и плече, а Эрп, стоя на коленях рядом с ней, держал его руки, чтобы легче было промывать раны. Его онемевшее от боли плечо заныло так, будто его жгут раскаленным железом, и вдруг гудение пчел в голове превратилось в оглушительную тьму, которая заволокла свет факелов…
Следующее, что он увидел, — пепельный рассвет сквозь дверь амбара. Голова раскалывалась, как после бурной попойки, и было такое чувство, словно по груди, ребрам и плечу прошелся корабль. Свободной рукой он нащупал перевязку и вспомнил о медведе, брате Ниниане, с его вскинутыми руками перед гигантской рычащей тьмой.
Кто-то зашевелился рядом с ним, и на мгновенье сердце ушло в пятки. Но это была всего лишь Мергуд со свежими полосками ткани в руках.
— Брат Ниниан? — захрипел он.
Леди Од, стоявшая за ней, ответила:
— С ним все хорошо, и он до сих пор благодарит Бога за свое спасение.
В ее голосе послышались веселые нотки:
— Я тоже благодарю Бога за жизнь моего капеллана, но, сдается мне, часть благодарности причитается и тебе.
Бьярни пробормотал что-то в ответ, но вряд ли понял, что она сказала, оставив это на потом.
Позже, в середине дня, когда Мергуд перевязала его разодранное тело и накормила ячменной кашей с чем-то горьким, и он немного поспал, он вдруг проснулся с ощущением удивительной тишины и покоя, как тогда, в последнее утро на Айоне. Маленький светильник с тюленьим жиром горел в углу амбара, а сквозь дверной проем виднелся голубой закат и первая звезда, висящая над темными очертаниями дикого леса. Плотная, ярко-голубая, но при этом прозрачная, как будто свет падал на нее с другой стороны. Бьярни никогда не видел такой голубизны, но это напомнило ему… Как давно это было…
Он задумался и вдруг вспомнил дельфина из голубого стекла, которого закопал в долине пять лет назад. Он вспомнил всю долину, с березами и плеском бурной речки. Пять лет, и два святых человека — один, убитый им, другой спасенный. И теперь этот покой, и голубой закат за дверью амбара…
Потом он думал, может, эта умиротворенность и ощущение близости другой жизни возникло, потому что недавно он был на волосок от смерти, и теперь мог передохнуть немного, прежде чем начать жить заново. Но воины не раз встречаются со смертью: скорее всего, Мергуд подмешала что-то в кашу. Он решил не думать, а просто принять это как должное.
Сон одолел его, и когда он вновь открыл глаза, мир опять стал таким, как прежде. Но он ничего не забыл…
Он пролежал в амбаре четыре дня, много спал, а Мергуд и Эрп ухаживали за ним, пока шли последние приготовления к отплытию в Исландию. Он окреп, раны от когтей на щеке и плече заживали, а от дикой головной боли, с которой он просыпался, остался лишь неприятный отголосок. На пятое утро он стал нетерпеливо требовать рубашку, чтобы встать.
— Еще рано, — сказала Мергуд. — Полежи еще денек.
И Бьярни ворчливо уступил. Скоро он останется один и встанет, закутается в тюленью шкуру и пойдет искать рубашку. Но, может, Мергуд, которая раньше ухаживала и за другими юношами, поняла, что значит эта неожиданная покорность. Как бы то ни было, Бьярни очень редко оставался один.