Когда он снова открыл глаза, то увидел, что лежит на спине, а Хунин стоит над ним и облизывает лицо. Ветер немного поутих, и шел дождь, но дюны кое-как защищали от холода, и он лежал и смотрел на высокие холмы, покрытые песчаным тростником, побитым грозой. Он не знал, день сейчас или вечер, потому что солнце скрылось за летящими облаками. Но, судя по отблескам, скоро стемнеет, так что им с Хунином нечего разлеживаться на берегу, надо искать укрытие и пищу.
Пока он лежал, то чувствовал, что силы вернулись к нему, но как только сел, каждая мышца в теле заныла, и дюны поплыли перед глазами, и на мгновенье нежно-желтые маки на склонах показались единственным, что имело смысл в этом мире.
Он замотал головой, чтобы прийти в себя, и с трудом поднялся на ноги. Все расплывалось перед глазами, но идти он мог, а Хунин встряхнулся так, что песок и морская вода полетели во все стороны. И он побрел вглубь острова, плохо понимая, что делает: главное — подальше отойти от волн.
За дюнами росли ковыль и дрок, а дальше начиналась возвышенность — край холмов и равнин. Впереди, на западе, еле видимые сквозь ливень — за дюнами долгими заунывными порывами все еще дул сильный ветер, — высились могучие горы, покрытые сумраком и белыми полосами последнего зимнего снега. Но Бьярни, склонив голову под дождем и еле передвигая ноги, ничего не замечал, а черный пес жалко волочился за ним.
Сколько он брел в поисках хоть каких-нибудь признаков жизни — он не знал. Он понимал только, что идет по лесу и что вокруг много поваленных деревьев. Вдруг он споткнулся о ветку и упал, стукнулся головой, опять встал на ноги — кровь заливала глаза. Он был словно в дурмане или во сне и даже не выругался. Вскоре он вышел из тонкой полоски леса на опушку и, вытерев кровь тыльной стороной ладони, увидел перед собой небольшую долину, а в начале нее — усадьбу, где можно было укрыться.
Между порывами ветра по-прежнему шел дождь, но небо над западным склоном горы расчищалось, и длинный бледно-желтый луч света проникал сквозь облака. Спустившись с холма, Бьярни направился к дому в надежде обсохнуть и утолить жажду. Есть ему не хотелось, но иссушенное солью горло не отказалось бы от сладкого, нежного молока. Подойдя ближе, он увидел, что усадьба совсем заброшена. На пастбище не было ни овец, ни иного скота. Никаких признаков жизни; только над крышей дома стелилась под порывами ветра тонкая струйка дыма. Значит, кто-то есть, раз в камине горит огонь. Он поплелся к дому.
Когда Бьярни добрался до ворот в терновой изгороди, окружавшей двор, из-за угла дома появился человек и направился к полуразвалившемуся коровнику. Мальчик со связкой сена на плече и ковшом в руке, в вязаном колпаке, низко надвинутом на лоб, чтобы защититься от дождя.
Он остановился, заметив Бьярни в воротах, и уставился на него, подозрительно, как дикий зверь. Когда же Бьярни медленно подошел, мальчик что-то спросил.
Но Бьярни не понял его. Он покачал головой и с мукой во взгляде указал на ковш.
— Пить, — сказал он.
Мальчик протянул ему ковш и повторил:
— Пить.
Бьярни взял его и отхлебнул. Это было вода, а не молоко, но чистая и сладкая, и он жадно пил, а потом вернул обратно. Мальчик положил ковш и сено в дверях конюшни, что-то сказал теням внутри — оттуда донесся топот нетерпеливых копыт и знакомый лошадиный запах. Затем повернулся к Бьярни и осмотрел его с ног до головы, нахмурив брови. Внезапно он словно принял решение, и складки у него на лбу разгладились; указав на дверь дома, он сказал:
— Идем.
Бьярни поплелся за ним. Внутри было тепло от света факелов, и он вдохнул торфяной дым, заволакивающий комнату. Бьярни закашлялся и, пошатнувшись, потерял равновесие, и, если бы мальчик не поддержал его, упал бы прямо в гудящую, кружащуюся темноту.
Когда Бьярни открыл глаза, он лежал у огня, и кто-то склонялся над ним с чашкой. Прищурившись, он увидел, что это тот самый мальчик. Он сунул ему руку под спину и приподнял, поднеся чашку ко рту, а после заботливо, хоть и резко, сказал: