Аршагуль не находила себе места, металась в зарослях. Лицо было в порезах камыша, белое батистовое платье запятнала кровь.
Вдруг в камышах послышался треск. Это один из всадников бросил в них головешку. Сухой камыш загорелся мгновенно, высоко взвился над ним столб пламени… Только сейчас Аршагуль заметила, что она не одна в своем укрытии. С полсотни телят с громким ревом бросились из зарослей. Воины Шуна-Дабо погнали всполошенное стадо.
Аршагуль не знала, что ей делать, заросли становились все непроходимее, платье на ней было изорвано в клочки. А огненная лавина надвигалась. Тут, наступив на волочившийся подол, она упала навзничь. Сознание оставило ее.
В полубреду она увидела лунную ночь, девушек и детей, качающихся на качелях среди больших деревьев, что росли за аулом. О невозвратимые дни юности! Как она резвилась и смеялась в молочном свете луны! Обычно молчунья, она говорила в ту ночь без умолку. Видно, ощутила в себе, застенчивом подростке, девичью прелесть. Джигиты тогда впервые назвали ее по имени — Аршагуль. И мир для нее преобразился, она волновалась впервые в жизни, ее бросало то в жар, то в холод. Она хотела слезть с качелей, но парни не пускали ее. Смущаясь, она видела восхищенные взоры, устремленные на нее. Тогда они с Жаунбаем впервые посмотрели друг на друга. Как робел перед ней этот статный джигит, даже глаза отводил! А потом увел ее в укромное место и протянул к ней свои жаркие ладони. Так они сидели в забытьи, глядя на мерцающие звезды. Скованность Жаунбая как рукой сняло. Он страстно обнял девушку, и она покорно положила голову ему на грудь, давая молчаливый обет верности. С нее слетела соболья шапка, густые волосы рассыпались по плечам. Юноша ощутил запах душистого мыла…
Так они просидели до рассвета, укрытые одним чапаном. Как великолепна была в то утро заря! Она напоминала розовый полог над ложем молодоженов…
Красное зарево било в глаза Аршагуль. Она очнулась.
В смятении она смотрела на бушевавшее пламя, прекрасное видение — утро ее любви — мгновенно исчезло. Она бежала, как вспугнутый олень, не разбирая дороги, только бы уйти подальше от страшного, проклятого места…
Она долго петляла среди опаленных кустов, прежде чем решилась вернуться на пепелище, в свой разгромленный аул. Уже спустился мрак, в рассеявшемся дыму ветер трепал обгоревшие кошмы, жуткими скелетами казались обуглившиеся остовы юрт. Ноги у Аршагуль подкашивались, в этом страшном хаосе она никак не могла найти огромный черный казан. И чем мучительнее становились поиски, тем упорнее казалось ее исстрадавшемуся сердцу, что маленький Тасбулат мертв, что если она и отыщет котел, то найдет лишь холодное тельце…
Она набрела на казан случайно или материнское чутье не обмануло ее, но, завидев его, она упала на колени и застонала. «Бедный мой сыночек, кровиночка моя, ведь я убила тебя!» — стучало у нее в сознании.
Она билась головой о котел, рыдала, в исступлении царапала себе лицо, боясь увидеть мертвого сына, и тихо приговаривала:
— О всевышний, неужели ты призвал к себе моего несчастного малыша, невинного малютку, единственное утешение, оставшееся мне в этой горестной жизни!
Обессилевшая женщина наконец схватилась за край котла, но никак не могла его приподнять. Тогда, утерев слезы, она встала на колени и, поднатужившись, опрокинула казан. Она увидела неподвижного Тасбулата, завернутого в ее безрукавку.
Тут малыш зашевелился, и Аршагуль, не помня себя от радости, прижала его к груди. Она кормила Тасбулата, и горячие слезы смешивались с материнским молоком.
В полночь над Актумсыком поднялась луна. Подул свежий ветерок. Вдруг в зловещей тишине раздался конский топот. Аршагуль вздрогнула и крепче обняла Тасбулата.
Всадник приближался, в лунном свете стал отчетливо виден его силуэт. «Будь что будет, — подумала Аршагуль, — у кого подымется рука на мать с младенцем?» И тут она узнала путника.
— Куат, это ты?
Пережитые муки дали себя знать, Аршагуль потеряла сознание. Соскочив с коня, Куат поднял ее с земли.
Молодой батыр сокрушенно склонился над Тасбулатом. «Несчастный сиротка! Последний из рода Жомарта! Да запомнится тебе этот страшный день! Да займется над твоей головой заря отмщенья!» Чем дольше смотрел Куат на ребенка, тем больше мрачнел.
С первыми отблесками зари они уселись втроем на коня. А родник привычно журчал, не подозревая, что отныне он будет называться «Садырова западня». Правда, достигнув зловещего пепелища, речка будто замедляла свое течение. Ее сверкающая гладь вздымалась, как страждущая грудь. Из найманского подрода садыр в кровавой резне уцелел единственный потомок — младенец Тасбулат, не проживший еще и сорока дней на белом свете. Обливаясь слезами вместе со своей молодой матерью, он покидал родные места, уезжая в чужую сторону…