— Я не ослышался, коке? В уме ли вы?
— Ах, мальчик! Я в своем уме. Только душа у меня горит. Бегство не по мне. Ты не тревожь меня. А сам отправляйся. Ежели сноха благополучно разрешится, твой старый отец Ошаган не останется без внука. Если сможешь, собери войско, отомсти врагам…
— Мы же спасаемся бегством…
— Не вы одни спасались… А потом бежали враги под ударами отважных батыров. Казахи рождаются орлами и умирают гордо. Запомни это. А теперь дай мне свои руки, я благословлю тебя. — Старик прошептал слова молитвы.
— Что я скажу людям, отец?
— А ты им ничего не говори. Сейчас каждый думает о себе. А потом они поймут и не Станут укорять меня. Как я могу уйти отсюда? Здесь мои горы, моя река, даже пепел родного костра будет тосковать по мне. Если я сейчас уйду, то уж не будет сил вернуться обратно. Пусть бог упокоит мои старые кости здесь. Нагнись, Даулен-жан. — Бледные губы старца коснулись лба сына. Две слезинки блеснули в его выцветших глазах, потом лицо аксакала сделалось суровым, и он застыл как седой валун.
В оцепенении Даулен кивнул; тяжело поднявшись, сел на коня. Он еле держался в седле, тело его сотрясали беззвучные рыдания. Он предавал отца в руки врагов, но иного выхода не видел. За его плечами оставался живой смертник. Это была первая смерть на его коротком веку. Прижавшись к гриве коня, Даулен обернулся и увидел четкий силуэт отца — как степной беркут, старик сидел на кургане.
Чем дальше джигит уезжал от аула, тем меньше становился холм и вскоре он уже напоминал могильный бугорок. Этот одинокий курган стал называться потом «Бий-тюбе» или «Оставшийся старец». Сколько легенд и преданий сложили о нем люди!
С запада накатила черная туча. Засвистел пронзительный ветер. Талас разбушевался, его пенистые волны с силой ударялись о скалы. Начавшийся дождь перешел в ливень. Буря переворачивала котлы и кереге, оставленные беженцами, и, подхватив, несла их к берегу Таласа.
Ливень буйствовал несколько часов кряду. Непохоже было, что он уймется, но Ошаган так и не сдвинулся с места. Он весь вымок, холодный ветер пробирал его до костей, под ногами старца бушевал Талас. Опустилась темнота, дождь лил не переставая.
Но опечаленный старец даже был рад разбушевавшейся стихии. «Чем погибнуть от вражеской пули, лучше умру своей смертью, — думал он. — Лей, дождь! Бушуй, неистовый ветер! Разгорайся, народный гнев! Разнеси по всем весям стон моих земляков. Греми, гром! Сверкай, молния, покарай захватчиков, родная земля! Стань злой мачехой для проклятых чужеземцев!»
Дождь стих лишь к утру. Из-за горных вершин показалось солнце. Его лучи высветлили красную воду Таласа. Ошаган поднял отяжелевшую голову и в испуге закричал:
— Кровь! Это течет кровь!
Эта долгая ночь доконала старика: щеки его впали, он натужно кашлял. Когда солнце поднялось в зенит, вдали показались ряды всадников. Проклятая чума надвигалась черным шквалом. Клубы пыли подымались над еще не просохшей землей.
Конский топот все приближался, слышались боевые кличи, лязг сабель.
Это вел свое войско Манжу, соратник Галдан-Церена, сына Цэван-Рабдана. Он жег аулы, истреблял всех поголовно и, не встретив пока никакого сопротивления, совершенно обнаглел. Он убивал мужчин и детей, глумился над женщинами, а пленных старух заставлял варить пищу и смотреть за награбленным скотом. Горестный обоз тянулся позади его шериков.
Отряд сделал привал на месте откочевавшего аула. Ойроты грызлись как собаки, деля скарб, оставленный беженцами. Иные так увлеклись мародерством, что пустили в ход ножи, их пришлось разнимать всадникам.
Пригнали овечьи отары. Видит око, да зуб неймет: жадные шерики зарезали столько овец, что не могли сварить и съесть мясо, кровь ручьями текла по земле.
Пленным казашкам приказали приготовить кумыс для военачальников.
Ошаган все еще сидел на кургане. Снизу доносился дразнящий запах бараньего курдюка. У него засосало под ложечкой, невыносимо хотелось есть.
Для Манжу поставили пятикрылый шатер. Его нукеры привели пленных в жалких рубищах. Манжу, усевшись на деревянную люльку, валявшуюся на земле, отдавал короткие приказания своим прислужникам.