— Я не потому сказал… Воротит с души от песен: на моих глазах убили всех моих близких, никого не пощадили, даже годовалого внучонка бросили в огонь…
— А моих родных, думаешь, пожалели? Кого подвесили за ноги к кереге, кого копьем проткнули… Разве я когда-нибудь это забуду?
Высокий печальный голос продолжал:
И снова все подхватили припев:
Наутро беженцы двинулись в путь, снова потянулась изнурительная дорога. Вечером сделали привал. Рухия лежала под кустами, прислушиваясь к неясным болям в себе.
«О мой маленький забияка! Как ты мучаешь свою мать! Потерпел бы немного, скоро вернется твой отец. Сыночек мой ненаглядный!»
Вдруг она услышала крики, проклятия.
«О аллах, что там происходит?» — с ужасом подумала женщина. Она увидела, как ойроты бросают детей в пылающие костры. Вопли и рыдания уносились далеко в ночную степь:
— Ненаглядный мой! Лучше бы ты умер от голода…
— Чтоб земля под тобой разверзлась, негодяй, исчадие ада!
— Пусть и твоих детей вот так сожгут!
— Не отдам ребенка! Убей лучше меня!
В кровавых отблесках огня Рухия увидела эту страшную картину и все поняла.
Одна женщина, прижав к груди малыша, вырывалась из рук шериков.
— Пу-у-устите! Проклятье вам! — кричала обезумевшая мать.
Тогда ойрот замахнулся саблей; женщина упала наземь с отсеченной головой. Малыш с развевающимся на ветру хохолком ползал подле нее и гладил обезглавленное тело матери, жалобно пищал. Палачи не выдержали этого зрелища и нырнули в темноту. Другой шерик подбежал к ребенку и, подняв его на копье, бросил в огонь.
Рухия вскрикнула и потеряла сознание.
Она пришла в себя лишь на рассвете, увидела обугленные тела стариков и детей; казалось, сама земля стала пьяной от крови.
Шатаясь, Рухия побрела куда глаза глядят.
К полудню она примкнула еще к одному кочевью. Пожалев несчастную женщину, чужие люди напоили и накормили ее, утешили добрым словом.
Вдали показались хребты Каратау, замаячил свет надежды. Каратау — это жизнь. Там — свои, много казахских аулов. Перевалить через Каратау, — значит, вырваться из когтей смерти.
Только об этом думают сейчас беженцы, плетутся из последних сил, измученные, истощенные. Нет у них ни провизии, ни скота. Все утеряно, все досталось врагам.
Увидев вдали Каратау, загорелась надеждой и Рухия. Она пристально вглядывалась в пыльную дымку — не появятся ли казахские дружины…
«О мой несчастный народ! Где же твое войско? Куда разбежались трусливые ханы? Где же наши батыры, смелые удальцы, почему не мчатся навстречу с боевым кличем? Неужто они не видят, как нас истребляют, сжигают заживо, рубят мечами?»
Рухия не плакала, она выплакала все слезы.
И с погодой что-то странное творится: внезапно подымается ветер, начинается ливень. Ненастье доканывает изможденных людей. Многие начинают харкать кровью, валятся тут же на обочинах. Родственники подымают их с земли, пытаются тащить, а несчастные умоляют их: «Оставьте нас здесь. Бог прощает, и я прощу вам. Спасайтесь сами…» Но все равно их берут под локти, несут чуть ли не на себе. Еще бы — уже показался Каратау! Надо немного потерпеть, собраться с силами, и все мучения останутся позади. «Мы еще выпьем свежего кумыса, накушаемся парным мясом. Невзгоды забудутся, как страшный сон…»
Рухия еле волочила ноги, живот как будто сдавливало клещами, но, прикрыв платком рот и стиснув зубы, она старалась не стонать.
На своем пути беженцы встретили заблудившегося верблюжонка. Увидев людей, бедное животное с радостным ревом побежало к ним.
— Вот это удача! — обрадовались оголодавшие беженцы. — Воистину аллах увидел наши страдания.
— Ловите его! Если убежит, нам его не догнать.
«Бедный несмышленыш! — подумала Рухия. — С радостью устремился сюда, а его, доверчивого, поджидает смерть…»
Женщины быстро разделали мясо верблюжонка и принялись готовить пищу.
— Наконец-то мое дитятко поест мяса.
— Почки я отдам моему малышу. Можно?
— Поешь бульона, ненаглядный сыночек.
— Ах, если бы щепотку соли…
Недаром говорится — человек привыкает и к аду. Лица усталых путников посветлели, с них слетела безнадежность; благодаря судьбу, смотрели они на кипящие котелки.