— Байбише! Вставай! Надо разбирать шанрак да уезжать подобру-поздорову. — Бешеный ветер стегал его по лицу.
Из-за юрты показалась женщина в годах, показалась и тут же юркнула в тепло. Но не ее искал глазами Борте.
Вскоре он вернулся, ведя под уздцы гнедого жеребца. Снова не встретив свою токал — молодую жену, Борте рассвирепел и, схватив с земли березовую дубину, начал лупить ею по стенкам отау.
«Кому нужна эта смердящая жизнь?! Если собственная жена не ставит меня ни во что, я разрушу свой дом!» — думал в сердцах батыр.
Тонкий шанрак накренился под ударами, полетели кошмы. Из юрты, прикрывая чем попало наготу, выскочили двое: его красавица токал и парнишка-пастух.
Обессиленный, Борте опустился на землю. Он не мог смотреть ни на свою простоволосую жену, ни на ее улепетывавшего возлюбленного.
«Вот цена этой жизни! Вот что делает со мной моя токал, еще недавно вившаяся подле меня. И на кого она променяла своего мужа — на грязного сопляка, которого я же и приютил. Тот, кто ревнует, любит вдвойне, не могу же я отсечь собственную руку — вот в чем беда. Как же покарать эту потаскуху?»
Долго батыр просидел неподвижно. Он только отмахнулся от байбише, пытавшейся заговорить с ним. Его охватило полное безразличие.
Борте происходил из ветви Матай, рода найман. Ему уже перевалило за тридцать, но бог не послал батыру ни сына, ни дочери, его стали снедать невеселые думы о будущем. Некому было ему излить душу, кроме своей немолодой жены, — с ней они долгими ночами лежали в юрте, отвернувшись друг от друга. Однажды к ним в аул приехал кто-то из дальних родственников с юной дочерью. Жена Борте со снохой отправились в гости, и батыр остался в юрте вдвоем с пятнадцатилетней девочкой. Обычно скромная и неприметная, дочка родственника на этот раз стала заигрывать с Борте, теребила его бороду, щипала за щеки. Наконец она обвила его шею лебяжьими руками, обожгла батыра своим горячим дыханием. У него закружилась голова, он потерял власть над собой и сжал ее в крепком объятии…
То, что делаешь сгоряча, обычно добром не кончается. Они все еще лежали в объятиях, когда в юрту вошла жена Борте. Она прогнала смутившуюся племянницу и заговорила со своим раскрасневшимся мужем:
— Говорят, что нет такой грязи, чтобы нельзя было отмыться. Мы никогда не ссорились с тобой, негоже нам грызться сейчас, когда мы уже в годах. Раз так получилось, женись на племяннице. Я не принесла тебе потомства, значит, нам делить нечего. А ты поставь юрту молодоженов, не следует тебе оставаться бездетным.
Она взяла на себя переговоры с родственниками, все уладила, и вскоре Борте привел молодую жену.
Запоздалое чувство опьянило батыра медовым хмелем, ввергло в пучину безумной страсти. Дни сменялись месяцами, месяцы — годами, а сладостная буря в его душе не утихала. Так минуло четыре года, но красавица токал, как и первая жена, не принесла ему детей. Нельзя отобрать у бога то, что он не дает. Борте уже потерял надежду, но сделался крайне ревнив. Даже простая улыбка, обращенная на его жену, вызывала бешенство батыра. Но женщину нельзя приторочить к седлу, как хурджун. Борте казалось, что мужчины так и липнут к его ненаглядной, а он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и поэтому ушел из аула, поселился отдельно. Свою тысячную отару он пас один, дни проводил в трудах, в заботах по хозяйству. Прошлой осенью он взял себе в помощники одного тихого паренька. И вот как тот отплатил ему за доброту!
Ливень не прекращался всю ночь. Суетясь, две женщины разбирали юрты и опасливо поглядывали на хозяина. Иногда байбише спрашивала его о чем-нибудь, а белолицая токал молчала и все поглядывала в сторону аула.
На рассвете Борте оседлал жеребца и погнал отару на пастбище, с женами даже словом не обмолвился.
Через несколько часов дождь кончился, рассеялись тучи. Из их лохмотьев, как тело из рубища, показалось солнце. Вдалеке грохотала река, над землей повисла пелена тумана. Закончив хлопоты, женщины молча сидели рядом. Наконец токал не выдержала и заговорила со старшей женой:
— Неужели ты думаешь, что я должна жить отшельницей в этой безлюдной степи?
— Оставь меня в покое.
— Ах, оказывается, я тебе мешаю! Плевала я на твой покой! Если хочешь, сиди так хоть до судного дня, обняв свои тощие колени. А с меня хватит! Лопнуло мое терпение. Ты — известная ханжа, закрываешь лицо при виде мужчин, подумаешь, скромница! Что вы шум подняли из-за бедного пастуха? Ты день-деньской читаешь молитвы, а я хочу заниматься другим, слышишь? Кто мне люб, тот пусть меня и обнимает, я своего не упущу, так и знай! — Ноздри Ахтохты хищно раздувались, когда она говорила эти непотребные слова.