Жоламан, с великим трудом пройдя через испытания, уготованные по обычаю жениху родственниками невесты, устроился наконец в двенадцатикрылой белоснежной юрте.
Но зря он думал, что все позади. Ловкие руки женщины обыскали его карманы, посыпались колкости, шутки. Жоламан раздарил все, что у него было с собой, и, почувствовав себя свободным, стал искать глазами невесту.
Солнце клонилось к закату, когда наконец появилась невеста. Когда она села рядом с ним, Жоламан весь взмок от волнения.
Девушка взяла домбру. Ее легкие белые пальцы проворно забегали по струнам. Он слыхал, что она кюйчи.
В юрте воцарилась тишина, все внимали домбре. Только на Жоламана игра девушки не произвела должного впечатления, ему по сердцу была другая музыка — свист ветра в бескрайней степи. Но чем пристальнее смотрел он на свою невесту, тем беспокойнее становилось у него на душе, — оказывается, она тоже наблюдала за ним. Почувствовав что-то неладное, Жоламан посмотрел ей в глаза и прочел немую просьбу. «Прислушайся, дружок, к моей песне, — как бы говорила девушка, — пойми ее, я хочу открыть тебе сердце, свою тайну…»
«О чем она поет? — недоумевал Жоламан. — Почему так печальна мелодия, исполняемая в столь радостный день? Ведь это не случайно, стало быть, ее раненое сердце принадлежит не мне, а кому-то другому… Это песня-откровение, песня-исповедь…» Жоламана опечалила его догадка.
«Не сердись на меня, — как бы говорила девушка-кюйчи, — я поклялась другому в верности, дни и ночи я мечтаю только о нем. Я хочу, чтобы серебряный звон струн всколыхнул седой ковыль и долетел до моего милого. Если бы я посвятила свою песню тебе, кого вижу сегодня впервые, разве это не было бы преступлением против моей любви?»
Жоламан верно понял девичью песню. Когда гости разошлись и они остались вдвоем в юрте, у них начался чистосердечный разговор, они ничего не утаили друг от друга. Встретив понимание Жоламана, девушка доверилась ему, и он понял, что она не против соединить с ним свою судьбу, но сам, еще юный и неопытный в делах любви, он не решился косить чужую лужайку и проворочался всю ночь без сна, не прикоснувшись к девушке.
…Он доверил эту тайну Аршагуль. Услышав исповедь юноши, та не знала, смеяться ей или плакать. Случай и в самом деле был диковинный! Игра девушки очаровала Жоламана, но и усмирила его мужскую гордость, — вышло так, что песня отвратила его от неверного шага…
Аршагуль вспомнила эту историю, монотонно раскачиваясь на усталом верблюде, которого временами ей уступала жена Куата. Если призадуматься, невеста Жоламана была права…
В вечерней прохладе послышалась песня-плач; беря за живое все сердца, она далеко разнеслась по округе.
Кто начал ее петь? Кто подхватил? Аршагуль не смогла бы припомнить потом, новая песня показалась ей давно знакомой.
В этой песне было правдой каждое слово: несчастное кочевье, перевалившее через Каратау, сиротка-верблюжонок, плетущийся сзади… На устах у всех были эти слова: «Елим-ай» — «О моя многострадальная Родина»… Разве они не были завещанием вдохновенного старца, опочившего вчера? «О родная сторона… Ты одна мне суждена…» То было последнее, что слетело с его побледневших губ. Это и есть скорбный голос их времени, который услышат будущие поколения.
Песня ширилась, набирала силу. Это был мятущийся голос несчастных людей, плачущих кровавыми слезами, проклинающих свой жестокий век и его бесчеловечные законы.
Аршагуль плачет, не может унять слезы, словно тысяча иголок вонзается в ее тело. За ее спиной разграбленная земля, дорогие люди, не узнавшие погребения, а будущая — трудная, непонятная — жизнь начинается с этой трагической песни. Песня парит над ее головой как память о славном роде садыр, о народном герое Жомарт-батыре, о ее дорогом муже Жаунбае, о жизнерадостном девере Жоламане. Вот он, тот волшебный ларец, чудесная шкатулка, которая сбережет для потомков голос Великого Бедствия. Вот какой неистребимой силой обладает песня! Ведомое скорбным гимном «Елим-ай!», уходило в бессмертие многотысячное кочевье…