Во всех этих трудных и опасных поездках Бокенбая сопровождал Жоламан, он возмужал, стал суровым и немногословным, в нем почти ничего не осталось от веселого, задорного юноши.
Прошлой осенью Жоламан побывал на берегу Тобола. Его встретил густой запах пожелтевших трав, щемящий запах невозвратного детства. Глядя на седые волны Тобола, он вспоминал полузабытые картины далеких лет, черный сумрак беды, нависшей над отцовской юртой. Ему казалось, что он слышит глуховатый голос своего отца Суртая, ощущает ласку его загрубевших рук. Батыр был не щедр на внешние проявления чувств, хотя был человеком добрейшим из добрых… Жоламан смотрел на тропки, где некогда проходил воин и поэт. Он шептал сквозь слезы: «Вот я пришел, отец… Клянусь никогда не забывать тебя, до конца моих дней преклоняться перед памятью твоей…»
Жоламану не терпелось что-нибудь узнать о своей дорогой матери. Ему казалось, что на лице его все еще горит прощальный материнский поцелуй, горестный и нежный… Если подумать, сколько уже утрат он понес на своем недолгом веку!.. О проклятое сумрачное время! Ты хочешь раздавить человека, лишить его последних крох радости…
Конечно же Жоламан не свиделся с матерью. Негодяй Тлеу добился своего: сломленная горем, разлукой с сыном, бедняжка не вынесла рабской доли, покинула сей мир десять лет назад…
Родственники с трудом признали в рослом, широкоплечем мужчине малолетнего сына Суртая, но встретили Жоламана и его спутников радостно. Протяженность огромной степи, дальние расстояния не делают соплеменников чужими. И сюда, в сибирскую глушь, донеслась песня «Елим-ай!» — на крыльях времени. Сородичи Жоламана увидели в своих гостях народных заступников, борцов за правое дело.
Переночевав в родном ауле на северном склоне Акшагыла, Жоламан утром решил поговорить с батыром Бокенбаем.
— Боке, Падес хочет навестить могилу матери. Находясь в двух шагах от нее, обидно не заехать. Но сам он скорее умрет, чем отпросится у вас, такой уж человек. Отпустите меня с ним, мы быстро обернемся. — Жоламан просительно посмотрел на батыра.
Бокенбай полюбил Жоламана, как родного сына, его тронула просьба юноши.
— Конечно, поезжайте! Пусть Падес заедет в родные места. Такими людьми, как он, крепка жизнь. Держись его, Жоламан. Он сын русского народа, а наше будущее — вместе с Россией. Днем и выезжайте, возьми десять джигитов — двум путникам в такое время ехать опасно. Прихвати пять коней из табуна Тлеу — негоже Падесу идти в родную деревню с пустыми руками, у мужиков и коняги приличного не сыщется, а этот кровопийца потерял счет своим косякам.
По мере того как они приближались к Тоболу, Федосий мрачнел. Он молча ехал впереди.
«Ну вот и свижусь я с тобой, маманя, посижу на твоей могилке. Ты просила показать внуков, не серчай, что не выполнил твою просьбу. Не нашел я пока Груню, не знаю, где мои сыновья… Ты уж прости меня, грешного. Запоздал я к тебе. Но только знай, я всегда тебя помнил. Это ты верно сказала — матери не умирают… Одинокий человек хуже бездомного пса. Одиночество тебя свело в могилу, маманя. Что я для тебя сделал? Ничего хорошего, даже нашей свадьбы с Груней не дождалась».
К вечеру показалась деревня Федосия. Еще не пришла пора убирать хлеб, но крестьяне были в поле, издалека услышал Федосий знакомую песню.
Сердце заколотилось у него в груди, он пришпорил коня.
Федосий почувствовал, как комок подступает к горлу. Махову казалось, что земляки встречают полузабытой песней его — вернувшегося сюда через пятнадцать лет. Ему захотелось лететь туда галопом, но, словно устыдившись своего порыва, он попридержал коня.
В это время Жоламан поравнялся с Федосием.