— Одним я утешаюсь — сколько девушек в таком же положении! Значит, проживу и я. Но сердце не смиряется с насилием, и тут другие ни при чем. Не для унылой, скудной жизни, которая не лучше могильной ямы, я родилась на свет, и я не покорюсь! Боюсь в себе смиренья, — призналась Зулейха.
Ее слова отозвались болью в сердце юноши, задели его сокровенные струны. Зулейха ждала от него утешения, но чего бы оно стоило без искренности? И Куат открыл ей свою душу.
— Дорогая Зулейха! Глубоко в меня проникло твое горе. Ты повернула по новому руслу мою жизнь. Тебя всегда томили думы, а я, признаюсь, мало размышлял. Лишь сегодня, здесь, наедине с тобой, я вспомнил прожитые дни, но не нашел в них ничего, достойного внимания. Не повезло мне и в любви. Но появилась ты, и я как будто вновь родился, в моей груди зажегся свет живого чувства. Я все бы разделил с тобой, но опасаюсь тебе наскучить своей никчемностью, поэтому я так робею… — Куат взял ее руку. Тонкие пальцы девушки дрожали. Дрожь мгновенно передалась ему. Шел мелкий пронизывающий дождь, но руки их дрожали не от холода — от трепета родившейся любви. Зулейха коснулась лбом его ладони, Куат прижал ее к своей груди. — Самое лучшее, что было в моей жизни — эта ночь с тобой. Ты подарила мне счастье. Так будь и впредь моею путеводного звездой. Все радости и беды отныне я хочу делить с тобой. Раньше я держал в узде свое сердце, но ты перевернула меня. Теперь хочу идти послушно за тобой. Хочу тебя лелеять в своей душе, быть верным, любить тебя одну, покуда не погаснет жизнь во мне. — Так говорил Куат, и сердце замирало в нем.
В его нехитрую простую жизнь, похожую на медленный Ахангирен, вдруг ворвалась неведомая сила и вспенила спокойное течение. Об этом, задыхаясь, он говорил, целуя юную красавицу. Говорил, и ждал взволнованно ответа.
Черные тучи рассеялись. На небе загорелись звезды. Их серебристый свет осветил бледное лицо девушки. Куат увидел ее большие черные глаза, полные печали.
— Батыр, не в силах я одна распутать этот узел. Я много слышала о вас, ловила жадно слова людей, и вот сейчас я убедилась в справедливости молвы. Я рада. Для вас одно мерило — совесть. Я думаю, вы это докажете на деле. На свете много забияк, готовых пролить людскую кровь. Вы не такой, вы честный, добрый, у вас живое трепетное сердце. Вы завтра едете, я знаю. Я буду ждать вас, ждать неустанно. Счастливого пути, до встречи! — сказала на прощанье Зулейха.
Куат спустился вместе с ней и, расставаясь, обнял девушку. Та поклонилась и пошла, а он смотрел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в темноте.
Куат и не заметил, что рядом за кустом кто-то притаился. Незнакомец прицелился в джигита и натянул уже было тетиву, но тут послышались шаги, раздался чей-то голос:
— Куда ты запропал, Куат? — Это был Жомарт. — Поспал бы на дорогу, ведь на рассвете — в путь.
Тень за кустом пригнулась. Неизвестный убрал стрелу в колчан, прикусив губу от злости. С досадой сплюнул и юркнул в темноту.
СЛИЯНИЕ
1
Куат и сын Жомарта, Тынышбай, едут в отряде Казыбек-бия, возвращающегося домой с курултая.
Не клубится пыль под конскими копытами, гулко стучат они по мерзлой земле. Разветвляющиеся дороги — как темные вены на теле степи, безлюдно кругом, лишь отряд всадников вот уже несколько дней едет, не разделяясь. Высохшая полынь, редкий ковыль пожелтели, пожухли, отдают небесной голубизной, погружаясь в блаженный сон под прохладным ветром, сменившим одуряющий летний зной. Скучно поскрипывает тростник, напоминая торчащие зубы стариков. Его сиплый голос — не сам ли крепчайший ветер, словно идущий из глубин преисподней? Раскрасневшееся от ветра лицо солнца, кажется, только что опиралось подбородком о горизонт, а сейчас уже поднялось на длину курука{35} и сверкает на копытах коней, омытых росой.
Ранний подъем, унылая степь утомили всадников, словно придавили их, лишили дара речи. Но потом дорога пошла вдоль склона горы, изматывающий ветер уже не дул в спину, тогда и позабылись дальность пути, непогода, потекла неторопливая беседа. Привычка долгие дни проводить в дороге заставила их вспомнить рассказы, песни, которые обычно начинаются сами собой.
Замедлив иноходь внушительного, как верблюд, гнедого, чья густая грива чуть ли не касалась земли, подоткнув полы чапана, Ахтамберди-жырау обратился к Казыбеку:
— Казеке, что-то мы едем, едем и даже словом не обмолвимся, точно воды в рот набрали. Не сочтите дерзостью, если я, будучи моложе вас — а разница-то у нас всего лет в семь-восемь, — спрошу вас кое о чем по-дружески? — Он учтиво наклонил голову.