Ехавший, как полагалось, несколько впереди остальных и чуть ли не засыпавший в седле, Казыбек охотно обернулся, потянул уздечку на себя. Качнулась его густая красивая борода, когда он кивнул головой и посмотрел на певца чуть прищуренными печальными глазами. Казыбек окинул взглядом его широкие брови, пухлые губы, пышные усы, словно видел его впервые, и снова кивнул.
— Спрашивай, Ахтамберди. Что ты хотел узнать?
— Мысли, которые точат меня, Казеке, подобны каплям, сочащимся сквозь толщу скал и постепенно образующим журчащий ручеек…
— Ну говори, говори…
— На этих пустынных холмах — везде безвестные могилы. Несметные полчища, прогибая спину земли, двести-триста лет назад проскакали здесь с натянутой тетивой, с копьями, уставленными в небо. Но жизнь все равно берет свое. Из праха битв вырастает мирное согласие, а потом опять клубят пыль новые схватки. И снова по бесконечной караванной тропе бредут закованные рабы, плачущие рабыни. Не меня одного это печалит; из многих очей льются слезы, похожие на капли, точащие камень. Где же завет предков, учивший благородству простых смертных? Во времена Касыма и Хакназара весь народ был собран в единый кулак, все головы подымались из одного воротника, все руки выступали из одного рукава. Где это единство? Почему по неведомым причинам мы утратили нашу сплоченность? В чем суть? Почему боевой набат заглушает стук сердца, мечтающего о мире? Неужто смысл всех этих походов и набегов лишь в том, чтоб, расставаясь с жизнью, как с мимолетным сном, сказать: «Стремена мои звенели, стрелы быстрые летели, и рука была легка, обнажая сталь клинка»? Не лучше ли, поставив в низине юрты, пасти на горных лугах табуны, доить кобыл, не снимать казаны с огня, веселиться, привечать гостей? Лошадь — вот гордость джигита, и пасли бы себе мирно скот. Нет, на любом холме тебя встречают погребенные аулы, сопки превратились в кладбища. Из века в век их становится все больше. Неужели только такие памятники должна оставлять история? Так пойдем к ее изначалью, не кроется ли здесь загадка? Может быть, могилы вовсе не молчат, а требуют ответа за пролитые слезы, и нет конца безвестным погребеньям… Неужто мои сомнения — удел глухого лихолетья, бесцельной жизни, текущей под грохот барабанов и боевых труб? И зачем эти обреченные люди, давя в себе совесть и жалость, словно по дьявольскому наущению, совершали бессмысленные убийства, в ярости рвали друг другу башлыки, испепеляя противника ненавидящим взглядом? Ведь горе вонзается в сердце железной занозой. Что за чудовище преследовало их? Объясните мне это? — Говоривший до сих пор спокойно, Ахтамберди последние слова чуть ли не выкрикнул. Это услышал подъехавший к ним Куат. Что-то ответит Казыбек-бий?
Казыбек какое-то время ехал молча, с закрытыми глазами, обдумывая то, что с такой болью высказал Ахтамберди; потом по привычке крякнул, как он это делал каждый раз, когда заводил речь о чем-нибудь стоящем. И заговорил своим звучным, сочным голосом:
— Да. Жестоко ты судишь, Ахтамберди. В твоих словах слышится мне запал молодости, а не мудрость зрелого человека. Посмотри вокруг — разве греет солнце, как это было летом? Ведь нет. Стужа сменила лето, солнце в осенней дымке. Разве не приятно пасти табуны, доить кобыл, встречать невест в белых платках — кто же спорит с этим? — Казыбек вздохнул и слегка пришпорил коня. Казалось, облачко тревоги набежало на его глаза под насупленными бровями. Своими выпуклыми глазами он пристально оглядел обоих джигитов, едущих рядом. — Пойми, набеги — это месть за поражения. А если мы не будем ходить в походы, нас истребят всех до единого. Конечно, не в бранных схватках смысл жизни. Пасти скот, мирно коротать дни — вот подлинное счастье. Но разве мы имеем такую возможность? Наше дело — защитить честь народа, родную землю, как мы можем бросить саблю да верное копье? Вот ты говоришь, что мы, не помня себя от ярости, деремся, рвем башлыки. А я бы сказал, что мы, задрав нос, пятимся назад. Ты справедливо отметил единство, бывшее при Касыме и Хакназаре. А я с болью думаю о том, что нашей сплоченности уже не существует. И в этом гибель для страны. Там, где разрушено единство, забыты и покой и честь. А ведь когда-то мы коней купали в Идиле, пили воду из Иртыша, на севере мы кочевали в Приишимье, а на юге доходили до стен Китая. Кто мы теперь? Рассыпались как просо. Алтай и Алатау в руках ойротов, Едиль и Яик достались тургаутам. Думаю, и сердце кровью обливается, как будто стрела пронзила легкое. Я не могу спокойно говорить о наших бедствиях. Ведь наша родина в беде. Так отзовитесь же, поэты и певцы, стихами, задушевной песней на это горе! Нам сейчас не нужно хладнокровья, с горячим сердцем зови народ к единству в своих раздольных песнях. К миру и согласию зови. Пусть твои песни, как кремень, высекут огонь, пробуждая в людях лучшее, пусть струны твоей домбры укрепляют в них решимость перед натиском врага, готового живьем сровнять нас с землей, вот таких песен мы ждем. Отобрази в своих мелодиях жалкую участь народа, отврати его от позорных междоусобиц, не взывай к теням усопших, говори о самом сокровенном, о том, что трогает живых. Заклейми отпрысков чингизидов, только и способных на мелкие дрязги. Помоги возродить единое знамя народа, чья сплоченность развалилась, когда образовалось три жуза. Абулхаир, Барак и Турсун раздирают на части Младший жуз, Каюп и Абильмамбет разъединили Средний. Словно бешеные кони они несутся, сметая все преграды. Тауке уже не совладать с ними. Он утратил свою силу. Легче управиться с простым народом в степях, чем со всеми этими султанами на Пепельном холме. Нельзя недооценивать народ: разгневается — покатится лавиной, разъярится — хлынет неуправляемым потоком. Надо направить его мощь в нужное русло. Сила не в хане, а в народе, надо это понять. Сплотится — станет стальным мечом, поднимется — понесется песчаной бурей, разбредется — превратится в кизяк. И копыта давят в землю, и ветры его гложут. Я не всесилен, Ахтамберди, у таких певцов, как ты, свое мужество. Испокон веков лживые посулы и обещания приносили лишь страдания — клали в землю сыновей, толкали в петлю дочерей. Пролей же свет свободы в сердца измученных людей. Они еще не разучились радоваться, так подари же им улыбку. Ты чист душой, поэтому ты так взволнован. Дай бог тебе и дальше так же остро чувствовать боль ближнего. — Казыбек ласково посмотрел на него. Его рыжий, со звездочкой на лбу конь перешел на рысь. Полуденное солнце озарило крупную фигуру Казыбека, его открытое лицо.