Александр Потемкин
Песнь Немого
Как не люблю я в осени унылой
Как не люблю я в осени унылой
Столикий листопад,
Когда сам сад всё больше молчаливый
Не поднимает взгляд…
Как не люблю нагую твердотелость
Ободранных ветвей
И пустоту, где ране пламенелось
Зарницами полей.
Как непривычно мне, как боязно у дома
В искрящейся золе
Стоять, как в пепелище у Содома,
И вопиять в мольбе…
Как медленна, как неизбежна осень,
Как ненавистна мне!
За черноту былую крепко проседь
Мелькнёт в её главе.
Придёт и смерть. Холодными руками
Дотронется к стволам,
И истекут их души под звездами
К моим словам.
И пасмурно, и боязно, и поздно.
И не за чем гореть.
Спасибо, Господи, что осенью так звёздно,
Что жалко умереть…
Спасибо, Господи, за тени листопада,
Журчащего в окне.
Воистину! и увяданью надо
Твориться на земле.
Воистину! В падении – спасенье!
В упостошенье – свет!
И в наготе – святое упоенье
Простое, как скелет.
И в осени, как в омуте безбрежном,
Не видно дна.
И кажется пустое неизбежным,
И жизнь одна…
Поезд
В смоге тамбурном черезвагонном
И во тьме сбоку гаснущих станций
Вновь играет со мной чуть живая
Отгорающих ламп денница.
Я не знаю, что в поле просторном.
Я не ведал ни вахт, ни Франций.
В ржавом облаке ламп родная
Синь озёр почему-то мне мнится.
Я скольжу по железной дороге,
Словно изморось с купола храма,
Беспрепятственно замерзая
Без возможности докатиться.
После сводов гранитных высоких
Двухметровка состава взыграла
Катакомбами. Люто злая
Пыль плафонов меняет лица.
Что я вижу в ней? Дом ли? Мать ли?
Лет летящих куда-то танцы?
Перезвоны ли слышу кричащих
Журавлей иль студёной водицы?
Только искры алеющей смальты…
Только истовый вой радиаций…
И моленья Мадонны кормящей,
Как у Тибра порогов волчицы.
В наше время на лоно Голгофы
Не идут, не ползут – поездами
Едут, мчатся в молчанье тлетворном
От убийцы до винопийцы.
Скалят зубы гетеротрофы…
Я один проникаю корнями
В полустанки. И сжившийся с сором
Расцветаю в объятьях столицы.
Восточной музе
Как призрачно всё, как не нужно всё это…
Всё тщетно и глупо: теряй – не теряй.
Мне нужен был только лоскут от портрета
И лето… и сорванный вздохами май.
Мне в ночь на Исаакия грезился кто-то:
Желанный, задумчивый, в шёпоте волн
И в чёрной степи со слепой позолотой
Из звёзд над рекою, из скрежета чёлн.
И я, как мальчишка, балладой влекомый,
Поднялся от сна сразу в дымке зари
И, крест осознав бесконечно тяжёлый,
Вспорхнул, чтоб разбиться о свод Марджани.
У озера древнего пенились песни
И брызги, и кровли, и тучи во тьме,
И не было полночи в жизни чудесней,
Чем полночь, прошедшая прочь при тебе.
Как странно. Держались мы за руки будто…
А может и нет… мы ведь виделись! Но…
Ты вдруг ускользал от меня поминутно
Как будто задумал со мною одно -
Украсть из родимой, промоленной сакли,
Чтоб травы в степи наше ложе соткли
И чтобы кисельные реки иссякли
И замерло всё ради песни любви.
Зачем повстречался ты мне, чернобровый,
Как яхонт горящий, о горе, скажи?
Я стану, коль хочешь, как короб сосновый -
Ты только туда своё сердце вложи!
А впрочем – зачем прокажённому счастье?
Ему одна доля – в страданьях уйти…
И только стервятник злодумный – не ястреб -
Проводит его на кремнистом пути.
Мне холодно. Больно. Но живо преданье!
Я помню последний июля намаз
И черный покров над седою Казанью,
И стон мой, сорвавшийся здесь и сейчас!
Как живо во мне простодушное лето!
И вето касаний – нетронутый рай…
И возглас прощальный, утопленный где-то,
И мой поцелуй… и твоё "Не прощай".
Тревога
Москва поёт
Служением церквей
И гулом колокольным.
Не кончен счёт
Главам монастырей
И площадям просторным.
Гуденье толп,
Самосожженья и
Наветов дни и ночи,
Последний столп
У алтаря огни
Гасит, закрывши очи.
Москва обет
Молчанья не дала -
Москва тиха молитвой;
Уж тридцать лет
Златая голова
Её, звездой побитой
И перебитой,
Как посланье на часах,
Спокойно зрит в Россию.
Бой сердитый
Курантов, и в шагах
На карауле, силу
Познавшие
Сполна, следят денно и нощно,