И тысячи двадцатилетних сердец
Внимают с восторгом губительной речи,
Которая, их превращая в овец,
На бойне какой-нибудь всех искалечит.
В Корее, Вьетнаме?.. Не все ли равно,
Где в голову юного выстрелит юный,
Как будто бы не наяву, а в кино
Сражаются на смерть хазары и гунны.
Но мы же не варвары в веке своем,
Тогда по какой же указке незримой
Палим без разбора и ночью, и днем
По мирным селеньям, как по Хиросиме?
Одно из таких называлось Сонгми…
Теперь его нет уже больше на карте.
Но те, кто отважно сражались с детьми,
О Божьей, как видно, не ведали каре.
О двадцатилетние, мир полон слез,
Так не приближайте агонию мира,
Чтоб «быть иль не быть?» — этот вечный вопрос
Остался навек лишь в твореньях Шекспира.
IV
Не знаю, с чего эту песню начать,
Таинственную, как лицо под вуалью,
Которое виделось мне по ночам,
Но утром скрывалось за синею шалью.
И вдруг мне припомнилось время, когда
Я сам был мальчишкою двадцатилетним…
В тот год к нам нагрянула в саклю беда,
Которая так и не стала последней.
Мой брат в Балашове скончался от ран…
И старый отец наш — поэт и философ,
Над свежей могилой стоял до утра,
Роняя скупые отцовские слезы.
А мама достала свой черный платок,
Чтоб спрятать под ним побелевшие пряди…
Об этом я несколько горестных строк
Тогда записал в своей школьной тетради.
И средний мой брат не вернулся с войны,
В земле черноморской остался навеки,
Чуть-чуть не дожив до победной весны,
Что в горный аул ворвалась, словно ветер.
Раздвинула занавес туч грозовых,
Чтоб хлынуло майское солнце на скалы,
Которые в шапках своих снеговых
Стояли угрюмые, как аксакалы.
И мир засиял, словно медный кувшин.
Наполненный чистой прохладной водою,
Небесную высь и равнинную ширь
От вечной вражды заслоняя собою.
Так было когда-то в том мае хмельном,
Что выцвел с годами, как старое фото,
Которое время в семейный альбом
На память упрятало бесповоротно.
Но тут же забыло… И снова вражда
Из пепла воскресла, из мрака, из тлена,
Чтоб облаком смрадным накрыть города,
Земле угрожая и целой вселенной.
И вновь старику уподобился мир,
Который в предчувствии смертного часа
Не может о страхе забыть ни на миг
И с криком о помощи медленно чахнет.
Наш мир! Сотворенный из многих страстей,
Из зла и добра, как из плоти и духа,
Вновь корчится в противоборстве идей,
Как будто лишен он и зренья, и слуха.
То в море невежества блещет умом.
То в куче отбросов сверкает талантом.
То тускл он, как грязи слежавшийся ком,
А то ослепляет глаза бриллиантом.
Он проклят стократно и столько ж любим,
Наш мир многоликий, великий и странный.
Готов на колени я пасть перед ним,
Прижавшись щекою к груди океана.
Чтоб слушать огромное сердце его —
Биенье источников, волн и вулканов
И взрывы торпедных ракет и всего,
Что совесть во мне бередит, словно рану.
Сверкающий мир!.. Кто ты?.. Юный жених,
На свадьбе познавший бессмертную силу?
А, может, худое затеявший, псих,
Что смотрит с восторгом в свою же могилу?
Блуждающий мир!.. Кто ты?.. Слабая плоть,
Что ждет исцеленья от долгой болезни?
Иль тот самурай, что упал, словно плод,
Пронзив себя насквозь смертельным железом?
Ты песня о жизни иль стон о конце
Той двадцатилетней японки прекрасной,
Что с невыразимой тоской на лице
Навеки покинула юности праздник?
Обманчивый мир!.. Сколько светлых надежд
Швырнул ты, играючи, в темную бездну?..
И вcе же меня хоть намеком утешь,
Что жизнь моя грешная небесполезна.
Что я не напрасно карабкался ввысь
По горной тропинке, блуждающей в скалах.
Что по сердцу все мои песни пришлись
Юнцу желторотому и аксакалу.