Уповая на справедливость Святого Отца, сын графа Раймона в ожидании ответа пробыл в Риме сорок дней. Но, видя, что Святой Отец не намерен разговаривать с ним, он решил посоветоваться с баронами, коих оставил с ним отец, дабы решить, как быть и как поступить. Барон по имени Пейре Раймон[816] сказал ему: «Сеньор, думается мне, что мы лишь теряем время, ибо вряд ли мы дождемся ответа». Затем выступил барон по имени Порселенк[817] и молвил, что негоже им уезжать просто так, никого не предупредив, а потому следует пойти к Святому Отцу и добиться от него ответа и совета. Сын графа Раймона согласился с ним и незамедлительно отправился к Святому Отцу, который, увидев явившегося к нему отрока, взял его за руку и, тяжко вздыхая, усадил его рядом с собой. И отрок сказал ему, что уже долго пребывает в Риме, подле Святого Отца Папы, но толку от этого нет никакого, а потому он намерен покинуть Рим, ибо больше не надеется получить ответ от Святого Отца, поелику тот до сих пор не вынес свое решение и не сообщил его.
Выслушав отрока, Святой Отец ответил: «Сын мой, послушай меня, и если ты станешь внимать моим словам и исполнишь все, что я тебе скажу, ни в чем права твои не будут ущемлены, ибо тебе станет помогать сам всемогущий Господь, который превыше всех нас. Прежде всего люби Господа и верно служи Церкви. Не греши, не бери добра ближнего своего, не требуй лишнего от людей своих и даже малости не бери, когда нет у тебя на это прав. А то, что тебе принадлежит, храбро защищай от всех, кто вздумает тебя обездолить или ограбить». И ответил ему отрок: «Сеньор, как я могу поступать согласно вашему завету, ежели у меня нет ни замка, ни владения, куда бы мог я удалиться и где бы мог преклонить голову? Поэтому я не знаю ни что мне делать, ни что ответить вам». Но Святой Отец велел отроку ни о чем не заботиться. «Ибо даю я тебе графство Венессен, а также Аржанс и Бокер, где ты можешь оставаться и жить до тех пор, пока не соберется церковный Совет. Тогда ты сможешь приехать на этот Совет, дабы предъявить свои права и принести жалобу на графа де Монфора».
ПРИЛОЖЕНИЯ
Е. В. Морозова
История в зеркале поэзии
1. «Совсем у Господа от рук отбился этот край!»
Начавшийся в 1209 году крестовый поход, с целью истребления религиозного инакомыслия, именуемого ересью катаров, или альбигойцев, превратился в двадцать лет опустошительной войны, разорившей цветущие земли юга Франции. Борьба с альбигойцами, участие в которой приняли рыцари со всей Европы, быстро переросла в захватническую войну французских феодалов, а потом и самого короля Франции за присоединение богатых земель и владений Юга к французской короне. «Рим изрек анафему, а Северная Франция взяла на себя экзекуцию» (Иванов 2001: 53).
«Песнь о крестовом походе против альбигойцев», созданная в первой половине XIII века клириком Гильемом из Туделы и безымянным поэтом, которого принято называть Анонимом, — это не только хроника кровопролитных сражений, но и своеобразная лебединая песня стремительно уходившей в прошлое блистательной южнофранцузской культуры, подарившей миру неповторимую лирику трубадуров. Крестовый поход, организованный Папой Иннокентием III, провел незримую границу между «французами», жителями Северной Франции, и «окситанцами», жителями Франции Южной. Имена возглавившего поход графа Симона де Монфора и вставшего рядом с ним бывшего трубадура, епископа Тулузы Фолькета, воспетого Данте в 9-й песни «Рая»[818], стали едва ли не нарицательными, олицетворяя для «французов» благочестие и добродетель, а для «окситанцев» жестокость, ложь и лицемерие.
Говоря о крестовом походе против альбигойцев, нельзя не вспомнить, что в XII—XIII веках в пределах Франции существовали два мира: собственно Франция, край, расположенный к северу от Луары и говоривший на языке «ойль» (langue d’oïl), впоследствии получившем название французского, и Южная Франция, жители которой говорили на языке «ок» (langue d’oc). От утвердительной частички «ок» образовали название Окситания[819]. Разница между двумя частями страны заключалась не только в языке, но и в этносе и культуре: в то время как в северной части, некогда завоеванной германскими племенами франков, медленно, но неуклонно шло формирование монархического централизма, в южной, населенной в основном уроженцами Средиземноморского бассейна, становление национально-территориального единства носило прежде всего социально-экономический характер. Через Окситанию пролегали наиболее важные дороги средневековой Европы: паломники шли поклониться святому Иакову Компостельскому (в Сантьяго-де-Компостелу) и к Папе в Рим, а желающие отплыть с крестовым воинством в Святую землю держали путь в Марсель и расположенный между Арлем и Нимом порт Сен-Жиль. Корабли, прибывавшие в средиземноморские порты с Востока, привозили не только предметы роскоши, но и людей, постигших арабскую философию и неизвестные прежде эзотерические учения и культы. Развитие торговли стимулировало развитие дорог и ремесел, и, как следствие, подстегивало развитие городской культуры. В крупных городах, таких как Нарбонн, Тулуза, Монпелье, Каркассонн, купеческое сословие активно участвовало в формировании выборного самоуправления. Избранные советники, именовавшиеся консулами и объединявшиеся в капитулы и магистраты, издавали свои законы, выносили судебные решения и заключали соглашения с сеньорами, которые, владея замками, тем не менее подолгу жили в своих городских домах, нередко бок о бок с простыми горожанами. В борьбе за свои права и свободы горожане не останавливались ни перед чем: так, в 1161 году жители Безье убили посягнувшего на их вольности епископа прямо в церкви. Тулузский консулат имел в своем подчинении вооруженные отряды городской милиции, а в экстренных случаях мог собрать всеобщую городскую ассамблею. Быстро богатевшие купцы селились в бургах (предместьях), которыми неуклонно прирастали города, постоянно боровшиеся за расширение своих прав и привилегий. Накануне альбигойских войн в Тулузе, столице Лангедока, считавшейся третьим городом Европы после Венеции и Рима, сформировалась подлинная торговая олигархия. Постепенно сосредоточив в своих руках финансовую и административную власть, негоцианты не выпустили ее из рук даже во время войны, заставив графа Раймона VII предоставить тулузским купцам освобождение от всех налогов и поборов в своих владениях (см.: Paterson 1999: 169). В городах процветали еврейские общины, свободно исповедовавшие иудейскую веру, еврейские врачи пользовались всеобщим почтением, а сеньоры охотно приглашали евреев на роль управляющих. В ряде городов евреи избирались в городское управление: известно, например, что в 1180 году некий Элиазар стал консулом в Тулузе (см.: Lafont, Anatole 1970/1: 38). В философских школах преподавали философию не только Аверроэса (последователя Аристотеля), но и Авиценны (последователя Платона), в медицинских школах вели обучение еврейские и арабские врачи. Атмосфера веротерпимости способствовала притоку в край чужеземцев. Каждый из них приносил с собой накопленные знания, умения и навыки, становившиеся своеобразным товаром, который, будучи пущен в оборот, начинал приносить деньги, чья роль в структурировании общества быстро повышалась. Банкиры финансировали крестовые походы и, нарушая запреты Церкви, открыто занимались ростовщичеством; расширялась география торговых связей; владельцы клочков земли, через которые провозились товары, устраивали дорожные заставы и собирали все возраставшие пошлины. У купцов и ремесленников денег зачастую оказывалось больше, чем у сеньора, и тогда последний начинал продавать свои привилегии, сокращая, таким образом, расстояние между горожанами и знатью.
819
До недавнего времени в нашей литературе для обозначения всего, что связано с Южной Францией, чаще встречался термин «провансальский». Однако по созвучию и этимологическим связям слово «провансальский» ассоциируется прежде всего с одной лишь провинцией юга Франции — Провансом, поэтому в настоящее время повсеместное признание получил термин «ок-ситанский», а южнофранцузский культурный регион в целом именуется Окситанией. Латинский термин lingua occitana (окситанский язык) восходит к XIV в., когда его стали использовать в документах Парижской канцелярии; латинский термин Occitania — к середине XVII в., когда гуманисты начали употреблять его для обозначения крупнейшей провинции юга Франции — Лангедока. См.: Barthes 1987: 33—37.