И еще: Марк Захаров, обвиняя большевиков в том, что они-де «насаждали» блатную субкультуру и доводили народ до дебилизма, по незнанию или из лукавства упустил одно немаловажное обстоятельство. Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче — на эстраду.
Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грампластинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин — то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» — вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это — факт. Об этом я пишу и в своей книге.
И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.
Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это — факт потрясающий.
Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей — когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, — инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
И свобода эта — не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это — поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства — пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь» — плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это — в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
«Что может быть прекрасней — петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо — входя в образ, где надо — над ним же иронизируя… А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
Ответ — вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
В голове вертится слово «театр».
Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый — во мгновение ока! — может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому — что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» — все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным — и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом — воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность — тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно — но все-таки…