Мы, все, кто видел это, закричали „Ура!“. И там, у моста, хлопцы будто бы нас услышали — тоже „Ура!“ кричат. Выскочили из щелей, лупят немцев, те бегут, некоторые от страха в воду прыгают.
Да, было у нас минут десять радости! А потом пришло горе. Немцы дали залп, наверное, сразу из всех стволов, что сосредоточили в районе моста. Набережную всю дымом заволокло, как простынями занавесили. По берегу из минометов лупят (мост берегут), в глубину — из пушек крупных калибров.
Грохот был страшный, тем не менее я ухо навострил, в перерывах между залпами слышал еще раза два наш пулемет. Потом он замолчал. А потом, не помню кто, пробегая мимо, крикнул, что лейтенанта убило…»
Лена молча подвигает ко мне еще одно письмо. Оно — из-под Москвы, от Василия Васильевича Мазаева. Это уже ей.
«Уважаемая Елена Петровна!
Вы просите меня рассказать о последних минутах жизни вашего отца, всеми нами любимого командира, тов. Нечаева П. С. Просьбу вашу выполняю, хотя говорить об этом тяжело.
Когда начальник заставы тов. Патарыкин А. Н. приказал мне идти с тов. Нечаевым, я пошел с радостью, чтобы не дать ему в опасности быть одному. По дороге тов. Нечаев зашел к себе на квартиру взять запасные диски для автомата. В то самое время я увидел, что немцы начали наступление, сказал об этом лейтенанту, и мы побежали проходным двором к спуску и вступили в бой.
Про этот бой вам написал тов. Патарыкин, я повторяться не буду. Лишь про последние минуты скажу. Каждый из нас понимал, что тов. Нечаев, ваш папа, идет на верную смерть, выходя из укрытия. Он не послушался предупреждения, приказал мне молчать, а я, как рядовой боец, по уставу обязан был выполнять приказание. Но, если сказать честно, то не было другого выхода, мы это тоже понимали. Кто-то должен был решиться первым. Не сделал бы он — другой решился бы, может, и я. Только он сделал это раньше всех, потому что был наш командир и имел такой быстрый характер.
Позицию выбрал правильно, теперь ничего не мешало. Немцы сначала не ожидали — очень их этот маневр ошарашил. Паника, конечно, была сильная, положил он их, а, сказать точнее, намолотил на мосту, как снопов на току. И „мутер“ кричали, и руки поднимали, и офицер в черном сам в своих стрелял.
Только война есть война: засекли точку и накрыли товарища лейтенанта минометным огнем. Вижу, он от пулемета отвалился, лежит на боку, рукой знак делает — себе замену зовет. Я подполз и не знаю: его спасать или за пулемет ложиться? Лег. А пулемет не работает: ствольную коробку вместе с прицелом повредило… Хотел оттащить лейтенанта в будку — он и это не разрешил. Скомандовал: „Иди, немцев бей! О себе сам позабочусь“. Все же я уложил его за бугорок, побежал к мосту.
Бились мы с фашистами до последних сил, однако врага не удержали. Просочился, как грязь сквозь сито. Трое или четверо гитлеровцев бросились к лейтенанту — добить его, а может, в плен взять. Я взял переднего на мушку, только выстрелить не успел. Бросил лейтенант гранату — взорвал и себя, и подбежавших к нему гитлеровцев… одним словом погиб. И немцев прикончил».
Это все — о том, что было тогда. На следующий день, двадцать третьего июня, когда наши пограничники, уже вместе с пехотинцами, артиллеристами и ополченцами, вышибли немцев из города, в центре, на площади Рынок, похоронили убитых. Но через неделю Перемышль был оккупирован фашистами, которые не пощадили не только живых, но и мертвых. Местные жители рассказывали, что по приказу немецкого коменданта останки наших воинов были извлечены из земли и увезены куда-то.
— Не могла даже цветы положить на могилу, — говорит Тамара Викторовна, которая недавно была в Перемышле. — Положила их на то место на берегу, где его убило.
На фотографии я вижу это место — серый бугристый берег с редкими пучками травы, серую реку. Прозаический пейзаж, даже не верится, что когда-то здесь был совершен подвиг, о котором и сейчас, много лет спустя, пишут в газетах и книгах, сочиняют песни.
Я вижу слезы в глазах людей, стоящих на этом, ныне мирном, берегу, людей, переживших все четыре года войны, десятки, а может быть, сотни боев.
Нет, они ничего не забыли — это видно по лицам ветеранов, приехавших сюда издалека — с Волги, из-под Ленинграда, с Каспия, приехавших, несмотря на возраст и болезни, ради первой и, кто знает, возможно, последней встречи в городе, где для них началась война.
И это не причуды человеческой памяти, а извечный закон сердца, не забывается все «первое» — первый бой, первый подвиг…