Бабушка же осторожно вывинтилась из-под обмякшей туши и меленько, твёрдо зашагала ко мне. Но вот тут наконец мой магический глаз, взиравший до того безучастно на всю эту стремительную мизансцену с околоземных высот, набрал в лёгкие воздуха и заорал что есть мочи прямо мне в голову: «Беги! Беги, дуралей!» И пока бабушка не видя, а только чувствуя меня, шла по вагону, я дёрнул изо всех сил прочь отсюда, дунул так, что только пятки засверкали, но, не пробежав и двух шагов, уткнулся в дверь, начал рвать и рвать её до судорог в предплечьях и так бы рвал её в самозабвенном вдохновении страха до самого Михнева4, если бы не услышал под ухом вкрадчивый шепоток:
– Чего это ты, милый? Помочь тебе? – от которого, не додышав тяжеленного вздоха, обмер – не по-современному обмер, полуобозначив в широко раскрытых глазках моментально тающий флёр декоративного испуга, а основательно, по-старинному, так, что кровь в жилах застыла. Словом, я так и застыл как вкопанный, враз обмелев на все чувства, кроме одного, огромного, как «Титаник», влившегося в меня прямо по форме, – ужаса, – и тот холод, что накрепко стиснул меня, показался мне несомненным признаком надвигающейся погибели.
– Ну что же ты, пострелёныш? – ласково спросила бабушка, так же ласково, но крепко сжимая мой рукав. Муха у неё на плече сидела с неподвижностью сфинкса и своими излишне усложнёнными глазами, казалось, внимательно изучала моё застывшее пепельное личико. – Бабушка ведь старенькая, бабушке тяжело гоняться за тобой по всему поезду. Так ли, голубчик?
Однако время ею было безнадежно потеряно: ей бы не рассусоливать и не гуляя вокруг да около запечь меня без лишних слов в печке и проглотить целиком. Чтобы потом только косточки выплюнуть. А она, от перепада атмосфер, что ли, от разности в гравитационных полях здешнего и тамошнего миров, или, кто знает, от сознания собственной безграничной всесильности, – начала в неверной тональности – чуть выше, вроде бы? – чего-чего, а слуха у меня и правда нет – и, думая вкрадчивым шипением уплотнить мой ужас, заставила подтаять его с краев и обмякнуть ровно в той мере, чтобы дать мне возможность, еще не осмелевшему, но уже начавшему собираться с мыслями, выпалить прямо ей в лицо:
– Скажите честно, вы – Баба-Яга?
Она не опешила, но и не занялась благородным гневом: её нечеловечья мудрость надёжно хранила её от человеческих эмоций.
– Странное выросло поколение, – сказала она призадумавшись и обращаясь не ко мне, а куда-то вбок – должно быть, к своей неподвижной мухе с непроницаемым лицом, – задиристое и чересчур отважное. Они, глупыши, полагают, что, стоит кошмар назвать кошмаром, как он незамедлительно развеется. – Нет, малыш, мы не в сказке. Оглянись, вокруг нас – жизнь, самая что ни на есть кипучая и грозная, и в этой самой жизни магические формулы значат гораздо меньше, чем законы жанра. А законы жанра таковы, что, если одинокий маленький мальчик, пусть даже с сердцем, полным беспримерной отваги, едет в сторону тёмного леса, ему суждено пропасть.
И с этими словами она сжала мою маленькую тёплую ручку своей хладной дланью – сжала и принялась сжимать всё крепче, и чем сильнее она её сжимала, чем менее эластичной становилась её упругая ярость, тем ближе к сердцу подбирался лютый холод, излучаемый бабушкиной рукой. Или даже не так: стужа овладевала моим тельцем без натуги, играючи, как бы проехавшись по мне с горки, и оттого, что её дыхание, едва не коснувшееся сердца, показалось мне почти светлым, я вздрогнул и быстро-быстро залепетал – сглатывая окончания; уничтожая те самопонятные фрагментики слов, которые могли попусту растранжирить столь драгоценное сейчас время; сдруживая невозможные грамматические формы. Тяжело бежать наперегонки со смертью, ещё сложнее переигрывать по скорости невозможность остаться живым:
– Я всё это понимаю: вам так надо, чтобы меня не стало. Я понял, что без этого вас как бы самой нет. Я это ещё по конфетке различил. Но мне обязательно нужно до Михнева4, без этого ничего не получится, то есть не выйдет. Без Михнева подвига не будет, а мне он обязательно нужен. Мне нельзя без подвига, потому что мама не поймёт ничего без подвига. Она ведь так и останется как была, а как была оставаться ей самой очень плохо. Опасно, понимаете? И не только маме – и всем от подвига станет лучше.