Видеть сияющие глаза свояченицы и просветлённое лицо исповедника оказалось выше моих сил: я с трудом дождался вечера, чтобы выпроводить счастливцев из дому. Когда начинал обряд, разложив по столам схемы да подсказки, руки лишь слегка подрагивали – но к середине действа я едва держался на ногах от усталости. Я распутал лишь малую часть чёрного кружева, но корень проклятия выдернуть не мог. Кое-где встречались обрывки паутины – работа Деметры. Колдунья подобралась так близко к корню, как могла – но не решилась на большее. Я шёл на риск, потому что не мог больше бездействовать.
Старобруттские слова вырывались из груди с трудом, с придыханием; прислушавшись к себе, понял, что задыхаюсь от усилий, словно после долгого бега. По лбу катились градом бусины пота, новая рубашка промокла насквозь, прилипнув к телу, а ноги то и дело подгибались от напряжения. Хуже всего приходилось рукам: выписывать магические символы в воздухе и одновременно перебирать чёрную паутину в голове сына оказалось намного, намного сложнее, чем на занятиях с Люсьеном.
Зацепил! Пальцы ткнулись в липкое, почти материальное – корень проклятия! Поток чёрной энергии зло колыхнулся, волнами отдаваясь в голове Олана, но я держал крепко. От радости едва не упустил, вытягивая сгусток тьмы медленно, по капле. Теперь – последнее заклинание, самое сложное…
Губы уже шептали зазубренные слова, когда я почувствовал, как выскальзывает из липких от пота пальцев плотный поток чужой энергии. Паника захлестнула разум, я лихорадочно дёрнул рукой, открыл и закрыл рот, запнувшись на очередном слоге древнего языка. Секунда нервного молчания, тщетные попытки вспомнить, на чём остановился – и корень проклятия вырвался из ослабевшей хватки, ввинчиваясь на прежнее место с обозлённой силой… чуть глубже, чем изначально.
Магический поток тотчас стремительно угас: нити, сгустки, вспышки – всё померкло, позволяя мне наконец увидеть стены родного дома. Олана, беззвучно кривящегося во сне. Собственные дрожащие руки. Тусклый свет очага и нескольких свечей, расставленных полукругом. Привычная утварь на столе…
Ворвались звуки: трещащие уголья, мерное дыхание младенца, собственный хриплый клокот. Осознание произошедшего просачивалось в голову медленно и неотвратимо: навредил. Не помог – навредил…
Олан хихикнул во сне, беспорядочно взмахнул руками. И я в точности повторил его жест, обхватывая ватную голову влажными от пота ладонями. Не завыл в голос только потому, что боялся разбудить. Тихо, как во сне, сделал несколько нетвёрдых шагов к двери. Приоткрыл створку, впитывая пробирающий холод ночи. Мороз тотчас ворвался в натопленный дом, вступая в беспощадную борьбу с теплом, и я бездумно вышел, закрывая дверь поплотнее.
– Сибранд? – неуверенно позвали со стороны. У забора, кутаясь в меховую куртку, стояла Октавия. – Я детей у Фрола оставила и пришла… Как там?
Я поднял блуждающий взгляд на свояченицу. С приездом отца Кристофера та похорошела: волосы собирала по-особому – теперь не висели грязной паклей – одеваться тщательнее стала, с лицом что-то сделала – иногда даже Орлу напоминала, настолько преобразилась ради заезжего духовника.
– Получилось?
Я молча мотнул головой.
– Что теперь? – помолчав, только и спросила Октавия.
Страх и боль захлестнули разум, так что даже в глазах потемнело. Кулаки помимо воли сжались; почудилось, будто пробежали по бледным костяшкам короткие разряды.
– Не знаю! – гаркнул я так, что Зверь в будке взвизгнул от неожиданности. – Навредил я, понимаешь?! Навредил!!!
Застывшая столбом Октавия заслоняла калитку; пришлось постыдно бежать на задний двор, чтобы спустить пар. Электрические разряды сами спрыгнули с пальцев, ушли в мёрзлую землю, а я рухнул на широкий пень у забора, где обыкновенно мял шкуры, и уставился невидящим взглядом в никуда. Хватался за обрывки мыслей, чтобы только… чтобы…
И внезапно всего стало слишком много. Свалившееся на голову проклятие, бесплодные попытки борьбы, внук мельника, младший Олана почти на год, а уже полноценный мальчуган, в будущем крепкий воин, здоровый, пригодный к жизни человек…
Глупый вопрос – за что?!.. – вновь всплыл в безумной голове. Сравнивал себя и ворчливого мельника, в слепой ярости не веря в то, что из нас двоих именно мне выпал тяжкий жребий. И мысль о том, что Великий Дух послал того, кому только я могу помочь, не спасала в эту минуту…
– Сделай всё возможное, – прошептал сухими губами, цепляясь за спасительную мысль. – Остальное оставь Творцу…
Убеждал себя, раскачиваясь из стороны в сторону, терзал горячие виски спутанными мыслями. Слишком рьяно взялся за сына! Как лучше хотел! Плюнул на заповеди, погрузился в магические искусства по самые плечи, забылся в лихорадочной спешке, возомнил о себе Тёмный знает что…
– Навредил, навредил… – простонал вслух, вспоминая чёрные нити, сорвавшиеся с пальцев.
Задел корень проклятия чистые струны в детской головке, поранил остатки умственного здоровья – необратимо ли? Да, верно, что так – стремясь улучшить, навредил…
Мужчины не плачут. Мне так дядя Луций говорил. Воины вообще не знают, что такое слёзы. Капитаны имперского легиона, даже в отставке, служат примером для слабых духом и отчаявшихся. Многодетные отцы и вовсе обращаются в монолитный камень, вокруг которого, укрепляясь его несокрушимостью, взрастают ввысь зелёные ростки, плющом увивая мрачную скалу…
Прошло, пожалуй, достаточно времени – звёзды стали ярче на ночном небе – а я всё раскачивался из стороны в сторону, обхватив мощными, но бесполезными руками тяжёлую голову. И если срывались из моих глаз капли солёной влаги, то не видел этого никто, кроме перепуганных Белянок, замерших в своём загоне. К тому моменту, как заскрипели по утоптанному снегу мягкие шаги, я уже почти пришёл в себя. Настолько, что даже обратился к Октавии первым:
– Прости. Накричал…
Свояченица неуютно потопталась на месте, затем решительно подвинула меня, усевшись рядом, плечом к плечу.
– Ты меня прости, – неловко проговорила она, шмыгнув носом, – что поздно на выручку пришла. И как ты только выжил в первый год…
Я не отозвался: слишком опустошённым был после нервной встряски. Нет, не решился бы я повторить колдовской обряд – страх навредить ещё больше путал мысли и забирал остатки сил. Надежда на собственные скромные возможности стремительно таяла, как весенний снег на солнце.
– Не переживай, Белый Орёл, я с тобой до конца, – продолжила Октавия. – Помогу, чем сумею. А ты крепись и на других детей не заглядывайся. Что я, не вижу, что ли? От деревенской ребятни всё больные глаза отводишь… Не смотри. Не кромсай себе сердце чужим счастьем. Твой сын – тоже человек. И уже поэтому имеет такое же право на жизнь, как и остальные.
Я помолчал, вспоминая слова исповедника в пути. Как точно он описал возлюбленную! Я в его словах не сомневался: видел истинную сущность вздорной свояченицы, когда носил в себе сердце воздуха.
– Что мне теперь делать? – спросил глухо, глядя в утоптанный снег. В звёздном свете тот казался почти голубым, сверкающим, как россыпь алмазов на гладком шёлке.
– Идти дальше, – пожала плечами Октавия. – Не останавливайся из-за ошибок, Белый Орёл – они неизбежны. Делай, что можешь, и будь, что будет.
– А если ничего не поможет? – помолчав, едва слышно выдавил я. – Как жить? Что делать?
– Что делать… – свояченица грустно усмехнулась. – Любить. Несмотря ни на что. Любить своего сына любым: умалишённым, неговорящим, слабым, беспомощным. Его есть, за что любить, Сибранд.