Вдруг Муля вскочила.
— Ты что?..
— Пора на завод! Я опоздала.
— Еще рано. Спи, голубка, я тебя разбужу.
Удалось успокоить. Снова заснула.
В следующие дни болезнь прогрессировала. Иногда возвращалось сознание. В такие минуты Муля говорила разумно:
— Оля, ты из-за меня совсем не работаешь. Я могу долго проболеть. Ты все забросила. Дай мне слово, успокой меня. Не обращай внимания на мою болезнь. Как бы трудно тебе ни было, кончи книгу. Даешь слово?
Я молчала.
— Олечка, не отказывай мне. Прошу, исполни!
— Постараюсь сделать все, что могу.
— Спасибо… Я так верю в твою работу.
На почве плохого питания среди ленинградцев нередки были случаи психических заболеваний. Тонкая нервная организация Мули не выдержала истощения. Ухаживая за больной, я с отчаянием смотрела на ее искаженное лицо. Не сберегла ее. За трудностями жизни не заметила, откуда шло самое большое горе. Сколько любви, помощи видела я от нее. Мой дорогой, настоящий друг! Она так любила жизнь! Так много еще могла сделать!
Весенние светло-голубые ночи. Только легкая дымка отделяет закат от зари. Томительно зовущая радость весны…
— Муля, Мулюшка!.. И ты уходишь? Неужели это возможно?
Светлые весенние дали… Нежные веточки в небе. Скоро восход. Поползли уже облачка с розовой опушкой.
Как мне остаться одной? Совсем одной?..
Неужели на земле не бывает чуда?
Первые лучи заиграли на вершинах.
Почему так прекрасна природа! Вечность… Мы совсем маленькие перед ней. Но мы живые.
Мне очень больно. Нестерпимо.
Глава пятая
— Ольга Константиновна дома?
На крыльце стояла светловолосая девушка с простым, открытым лицом.
— Я инструктор райкома.
Девушка быстро поднялась по лестнице. Никогда ее не видела… Что ее привело сюда?.. Ласковый голос покорил. Разговаривали легко и свободно. Валя Григорьева недавно потеряла отца. Горе сближает людей.
— Вы работаете над книгой?
— Пишу.
— Здоровье, наверно, неважное? Плохо питаетесь?
— У меня третья категория.
— Я зашла сказать, что через несколько дней райком партии предоставит вам путевку в стационар на питание.
Поблагодарила девушку. Узнав, что нужно будет жить в стационаре, отказалась:
— Я должна ухаживать за больным другом.
— Вы сами свалитесь, если не подкрепитесь, — настаивала она.
— Возможно, но оставить больного друга я не могу.
Валя поняла и больше не уговаривала. Уходя, она обещала узнать, можно ли в стационаре только питаться.
Должно быть — хорошая девушка… Но откуда райком знает о моем существовании?
Значительно позднее Ксения передала мне копию письма. Оказывается, Муля незадолго до болезни отправила его секретарю Петроградского райкома партии.
— Муля! Ты заботилась обо мне. О себе ты совсем не думала. А ты такая талантливая, так много могла еще сделать! Как я буду жить без тебя? Ты — мои глаза, моя вера в работу. Если б ты была здорова!..
Как сейчас помню — я познакомилась с Мулей в конце мая. Это было в первые годы революции. Молодыми листьями покрылись деревья, распустились первые цветы. В светлом платье, синем бархатном берете, чуть сдвинутом набок, она была похожа на весну. Девочка-подросток. Только что окончила гимназию, большой себя считала.
Перед нею — целый мир. Путей в жизни много. Какой избрать? Решила поступить в Педагогический институт и одновременно начала учиться музыке. Искала своего пути: столько сил, хочется всем овладеть! Читала много, писала рефераты. Неожиданная встреча с художником. Горячий, темпераментный, Михаил Васильевич заговорил о живописи, как говорят вдохновенные творцы. Слова его «заразили» Мулю. Решение было неуклонным: стану художником. Талантливо и упорно она шла по новому пути. Окончила Академию художеств. Работала в исследовательском институте. Увлекалась вместе с учителем вопросами цвета. В этой области так много нерешенных проблем. Хотелось отдать исследовательской работе все силы. Жизнь торопила. Надо на практике применить свои знания. Продолжая научную работу, Мария Владимировна стала заведовать мастерской по окраске зданий Ленинграда. В это же время ей поручили цветовое оформление советских павильонов Парижской и Нью-Йоркской выставок, а позже — сельскохозяйственной выставки в Москве. Муля поражала нас изумительно тонко подобранными цветовыми гаммами. Умела моментально составлять нужный колер.
Муля — самый близкий, дорогой мне друг. Ее образ теперь как-то двоится в моих воспоминаниях: то это нежный и чуткий человек, то душевнобольная, буйная, со стеклянными остановившимися глазами.
Она так боялась всего злого, грубого. Если кто повышал голос, она вся замирала от страха. Долго нельзя было заставить ее говорить…
Сейчас она замахивается на сестру своими маленькими, костлявыми кулачками… А какая круглая, ласковая была у нее рука! Забыть нельзя…
С каждым днем здоровье Мули ухудшалось. Наступил буйный период болезни. Приходилось бессменно дежурить возле нее. Мы с ее сестрой Ксенией выбились из сил. Нужно было усиленное питание и лекарства. Все это могла предоставить только лечебница. Тяжело отправлять Мулю в больницу для душевнобольных, но выхода нет. Да и сама она в момент просветления сказала доктору, что хочет в больницу. Мы отвезли ее.
В тот же день Валя принесла из райкома две путевки в стационар. Одна из них предназначалась Марии Владимировне Эндер. Если б раньше!..
Середина апреля. Тепло. В лужах отражаются разбитые дома и синее небо. Тяжело ступать распухшими ногами. Мой первый большой выход в этом году. Задыхаюсь. Сердце плохо работает. Но идти надо. Муля в больнице.
Едва бреду. Перехожу Тучков мост. И вдруг представляю себе Мулю в буйной палате. Сразу оставляют силы. Ноги подкашиваются, я падаю и не могу встать.
Пожилой военный поднял меня, спросил:
— Куда вы идете? Я провожу вас. Долго не отвечаю. В самом деле, куда я иду? В больницу, где вместо Мули страшный призрак. Я не хочу ее такую видеть. Не могу. Мне самой хочется кричать, когда слышу ее крик.
И я спросила военного:
— Посоветуйте, куда мне идти: в больницу, к душевнобольному другу, или домой?
— Где ваш дом?
— На Петроградской.
Он взял меня под руку и, бережно поддерживая, перевел обратно через мост.
— Спасибо. Теперь я одна дойду.
— Пока вы сами не поправитесь, запретите себе такие посещения, — сказал он.
Прощаясь, сосчитал мне пульс и велел больше лежать. Это был, как я догадалась, военный врач.
Сделала несколько шагов и остановилась: как хочется быть рядом с Мулей! Но ведь моей Мули уже нет!.. Неправда, она там, в палате.
Мысли путаются. Усталый, истощенный мозг не может перенести напряжения. Ловлю себя на желании так же кричать «ээ-э-э-э…» и бить руками.
«Ты сходишь с ума! Берегись!»
Дома заставляю себя не думать. Или думать о другом. Надо бы в такие моменты читать — глаза не видят. Надо бы с кем-то говорить — одна, никого нет.
Тогда — работать!
Пишу и боюсь оторваться. Обманываю себя. Бегу от своих мыслей…
Тяжелой вереницей идут дни.
Пришла Ксения. Ничего не говоря, села на стул.
— Что ты? — вскрикнула я, почуяв страшное.
— Мули больше нет… — глухо ответила Ксения.
Прощай, мой нежный, светлый друг…
Глава шестая
Я бодрюсь, но это плохо выходит. Глубокая тоска и одиночество разъедают. Поползли болезни, не сдержанные волей. Иногда сердечные припадки длятся по нескольку часов. Пошла горлом кровь. Кругом — никого.
Тишину нарушает вой сирены. Опять бомбят. Немцы начали весеннее наступление. Над Ленинградом нависли грозовые тучи.
Теперь больше, чем когда-нибудь, нужны воля и мужество.
«А ты что делаешь? — спросила себя… Подумала было: — Куда и кому я нужна?»
Проснувшаяся бодрость насмешливо сказала: «Предоставь это решить жизни. Стыдись! Ты киснешь, болеешь, жалеешь себя, распускаешься. Неужели так может вести себя ленинградка? Ты видишь только свою боль. Райком все делает, чтоб поддержать твои силы, поставить на ноги. А ты чем отвечаешь?» Стараюсь побороть апатию, брожу по комнатам. Не знаю, за что приняться.