Сколько было у Воровского работы, а вспомнил обо мне. Умел заботиться о людях.
И вот снова мне помогает партия. Я должна, я буду работать.
Писать, не глядя, привыкла. Но кто же прочитает, что я написала? Рукопись большая. Запомнить все невозможно. А надо бы пересмотреть, выправить.
Через несколько дней Валя свела меня к секретарю райкома. Он был очень внимателен и ласков. Расспросил о моей работе, о том, как пишу, когда думаю окончить книгу. Надо ли еще в чем-нибудь помочь?
— Я не могу прочитать, что пишу, — пожаловалась я.
— Мы вам пришлем машинистку, — сказал он и тут же отдал распоряжение.
Выйдя из райкома, остановилась. На душе было светло. Теперь легче будет работать. Радовало также разрешение на право посещать ясли, очаги, детские сады. Мне хотелось познакомиться ближе с ребятами, с их жизнью, посмотреть на оставшихся в городе детей.
Весна, солнце, небо в этот день казались еще лучше, Радостнее. Чувствовала, что могу работать! И дом показался уютнее. Не так давило одиночество. Лились новые силы.
Взяла чернильницу, устроилась у окна. Писала легко, не останавливаясь, как в прежнее время.
Часты налеты, но напрасно стараются фашисты! Это не осень 1941 года. Теперь зениток много. Их колючая изгородь закрывает доступ самолетам к Ленинграду. Прорываются одиночки. Они сбрасывают бомбы и поспешно удирают. Постоянные воздушные бои. Много немецких летчиков находят свою могилу под Ленинградом. Весеннее небо Ленинграда стало грозным для врага.
Неожиданно пришел мой давнишний знакомый, Виктор Алексеевич. Он пропадал с начала войны. Я думала — погиб. Оказалось, он все это время работал на электростанции.
— Если бы вы знали, как нас бомбили! В каждый налет около нас сыпались бомбы. Потом холод… Всю зиму бились, чтобы станцию сохранить. Но топлива становилось все меньше и меньше, замерзли котлы, погас свет.
Как только появилась возможность, отогрели станцию. Теперь фашисты опять принялись за бомбежку. Недавно я на крыше проверял пожарные посты. Меня подхватило взрывной волной. Ударился о выступ, упал. Скоро опомнился. У шапки одно ухо с мясом вырвано, пальто разорвано, а сам цел, только ушибся… Сразу-то не заметил, что на одно ухо оглох!.. Интересно, обычно свист и шум хорошо слышишь при падении бомбы. Я же не слышал ни шума, ни свиста. Все произошло в один миг. Станция не пострадала. Бомба разорвалась во дворе.
— Какая ты сегодня веселая, Ксения!
— Была у доктора. Назначил на усиленное питание? Многих сейчас переводят на питание в столовых. Я буду работать и три раза в день ходить в столовую. Говорят, кормят очень хорошо!..
Первые дни специальные столовые для дистрофиков с трудом обслуживали нахлынувшую массу посетителей. Приходивших утомляли сумятица и очереди. Ворчали, ругались. Однако скоро все пришло в порядок.
Меня прикрепили в столовую райкома. Она была оборудована в полуподвальном помещении. Сводчатый потолок. Окна с решеткой вровень с землей. В столовой темновато, но уютно и прохладно. Обедающие — народ занятой. Они быстро берут талоны, ложки. За едой долго не сидят, говорят мало, иногда просматривают газету. Редко кто смеется. Опрятно одетые подавальщицы бесшумно разносят блюда.
Сколько человеческого горя, перенесенных страданий узнала я за эти короткие часы!
За столик около окна села молодая женщина. Темные волосы заплетены в косы, сколотые узлом на затылке. С правой стороны выбилась мягкая прядь, кружевом легла на белый лоб. Лицо взволнованное, розовое. Кожа нежная, пушистая. Глаза опущены. Видны только длинные темные ресницы. Луч солнца скользнул по железным прутьям, широкому подоконнику, молодому лицу. Задержался, играя, на краю тарелки.
Суп давно остыл. Женщина сидела, не поднимая головы. Точно очнувшись, проглотила несколько ложек. И опять замерла. У нее не было хлеба. Я предложила ей ломтик. Она машинально откусила, проглотила ложку супа, отодвинула тарелку и опять задумалась.
Против нее сели двое, военный и штатский — высокий худой юноша.
— Здравствуй, Аня, — сказал юноша, глотая зеленые щи. — Как дела?
Аня глядела в окно. На его вопрос тихо, безнадежно махнула рукой. Юноша не заметил ее жеста. Ему подали костлявую рыбу, и рыба завладела его вниманием. К каше Аня не прикоснулась, молча катала по скатерти хлебные крошки.
— Как здоровье Кирюши? Поправился? — переспросил юноша.
Женщина подняла глаза и, отвернувшись, глухо сказала:
— Умер.
— Когда?
— Ночью.
Все сидели, опустив головы. Не знали, что сказать, как помочь. Аня медленно встала, пошла к двери. Кругом звенели ложки.
— Теперь у нее никого не осталось, — сказал юноша. — Зимой похоронила отца, мать, а теперь вот… сынишку. А комсомолка замечательная!
— Вы бы пошли к ней, — посоветовала я. — В такие минуты дружеское слово нужнее всего.
— Я и сам хотел, но не решился. Гордая она, знаете ли, не любит, чтобы жалели ее. А умная девушка, очень умная, — сказал юноша, вставая из-за стола.
Глава седьмая
Солнце яркое, нежное. Из влажной, сытой земли вылезает зелень. Только в этом году в Ленинграде короток ее век. Везде бродят женщины, дети с мешочками и корзинками. Они вырывают показавшиеся зеленые побеги и старательно складывают их в корзинки.
— Не рвите, — обратилась я к женщине, наклонившейся над всходами. — Это лекарственное растение.
— Ничего. Поможет от цинги.
— Смотрите — заболеете! Вы бы лучше крапиву или одуванчики собирали.
— Где их искать? Выдрали все с корнями.
Голодная зима оставила в наследство ленинградцам цингу. Все бродили в поисках витаминов, плохо разбирая, что можно, чего нельзя есть. Один любитель витаминов выкопал в моем саду все луковицы лилий. Просила не трогать — не послушал. Потом его в больницу свезли… Всем хотелось иметь крепкие ноги и вместе с весной забыть печали, почувствовать себя сильными.
Улицы блестели чистотой. Распускавшиеся деревья делали их нарядными. Во дворах спешно убирали мусор. Задымились весенние костры. Прибранный, зазеленевший сад наш сделался прежним, красивым.
«Ленинградцы, все на огороды!» — появились на улицах лозунги.
Все знали теперь, как важно для истощенного организма иметь лишний листик салата, редиску, укроп. Копали землю всюду, где был свободный кусочек. Копали все, кто мог. Земля в городе стала гофрированной от тщательно сделанных грядок. Наш сад тоже постепенно превратился в огород. Привлекала рыхлая, удобренная земля цветников. Мне хотелось спасти хоть часть цветов.
Перетаскивала их в затененные углы, непригодные для посадки овощей. Ноги и руки не слушались.
Женщины сердито говорили:
— Должно, сил девать некуда! Пустяками занимаетесь. Теперь не до цветов.
Сил на самом деле было очень мало, но хотелось сохранить любимые растения.
Получила письмо от Иры. Она доехала, но с плевритом и температурой. Письмо напугало меня. Выживет ли? Стоило ли ее отправлять? В тот же день приехал Леня.
— Все же хорошо, — подумав, сказал он, — что она уехала. Поправится и вернется прежняя — здоровая, веселая.
Все дни писала. Не было Мули, не было сил, не было глаз. Но помнила: надо как можно больше приготовить К приходу машинистки. День за днем вспоминала пережитое. Только о Муле писать не могла.
Все ее милое существо закрывалось гримасой болезни.
— Что делать?
— Пока не пишите, — советовали друзья. — Забудутся впечатления последних дней, и перед вами встанет прежний образ.
Но впечатления не сглаживались. В такие минуты оставляла работу, уходила в огород. Копая грядки, отдыхала от напряжения. Земля ласкала, ободряла.
Кругом быстро неслась жизнь. Все старались работать как можно больше и лучше. Торопилась и я.
Надо приготовить обед. Бревно попалось толстое, суковатое. Пила тупая. Трудно, а не пилить нельзя: голодная останусь.