Под окном большой тополь. Серебрится, светится на солнце его ствол. Бабочки носятся над грядками… Заговорило радио. Чей-то спокойный, внутренне сильный голос заставил бросить пилу. Поразил не смысл, не ораторское умение, а внутренняя сила говорившего.
— Выступал писатель Вишневский, — сказал диктор.
Что-то играют, поют. Кто-то читает, а я все сижу у рупора. Жду, не заговорит ли снова удивительный голос?..
Райком прислал машинистку, она работала хорошо. Перепечатала все, что было записано Мулей. Сама я за это время написала много. Следовало бы диктовать, но этого я делать не могла. Молоденькая машинистка быстро поняла, что мне надо. Научилась разбирать плохо написанные слова, исправляла их. Работа значительно подвинулась, оставалось только все объединить, проверить, но машинистку мобилизовали на срочную работу. Пришлось остановиться на полном ходу.
Я сначала испугалась за рукопись, за себя. Знала — нельзя обрывать напряжения: это кончится крахом. Пошла на огород, покопалась в земле, посадила овощи. Потом даже обрадовалась перерыву. Все равно не могла угнаться за машинисткой. Комкала и портила.
Тянуло на природу. По городу тоже хотелось походить, посмотреть, что сделали с ним немцы за зиму.
Необходимо было пойти в Институт литературы. Решила передать на хранение некоторые рукописи и картины. В нашем деревянном домике держать их было рискованно.
Теплый, серенький день. Я иду мимо баррикад на стыках улиц. Тишина, удивительная, не ленинградская тишина!.. Трамваи ходят только по центральным улицам. Боковые пути не используются. Людей мало.
Накрапывает мелкий, теплый дождь. На Биржевом Мосту совсем безлюдно. Сквозь дымку дождя поблескивает Нева. Никого и на Дворцовом мосту.
Вспомнила: этой дорогой Воровский провожал меня однажды домой. Давно это было, в первые годы Октябрьской революции. Была светлая, майская ночь. Возвращались из «Астории» после совещания издательских работников. Оно кончилось поздно.
— Вацлав Вацлавович, машина вам подана, — доложили ему.
— Вы в какую сторону? — обратился он ко мне.
— На Петроградскую.
Воровский вопросительно смотрел на молодого человека, приглашающего его ехать.
— Вацлав Вацлавович, машина маленькая, все места заняты.
— Благодарю вас. Поезжайте одни. Я провожу Ольгу Константиновну.
Я запротестовала. Знала, Воровскому ходить трудно. Вацлав Вацлавович молча взял меня под руку. Поклонился оставшимся. Я готова была провалиться от смущения. Было очень тяжело сознавать, что этот больной, занятой человек, не желая оставить меня одну, пошел пешком.
Воровский шагал бодро. Белая ночь. Нева. Громада Зимнего дворца. Блестящий шпиль крепости… Остановились на набережной около Ростральных колонн.
— Удивительный город! — сказал Воровский. — Я много видел городов, но равного нашему — не знаю.
Я молчала.
— О чем вы думаете?
— О вас и о том, как вы отказались от машины… Вы настоящий рыцарь, Вацлав Вацлавович. Почему так много грубости и даже нарочито грубых? Что делает вас другим — внимательным, заботливым?
— Не преувеличивайте, Ольга Константиновна. Мне хотелось погулять, вот я и пошел.
— А если бы не хотелось? Вы оставили бы меня одну? Ведь нет!
— Не стоит так много говорить о пустяках. А грубость надо тоже понять. Революция подняла целину. Откуда сразу взяться культуре? Поработают, поучатся — увидите, какими будут!..
Он глубоко вздохнул и сказал, глядя на Петропавловскую крепость и Зимний дворец:
— Как свободно дышится на Неве… Пройдет пятьдесят лет, замечательным будет наш город!..
Воровский в то время заведовал Госиздатом. Он часто приезжал в Питер: здесь было много издательств, книжных магазинов, складов. Одним из таких книжных складов заведовала я.
Вацлав Вацлавович страстно любил книги и великолепно знал их. Приезжая из Москвы, он каждый раз заходил к нам на склад.
— Как дела? Как живете? — спросит он, здороваясь, а сам смотрит на стол. Прекрасно знает, что там приготовлено для него много редких книг. Не снимая пальто, он перелистывает одну, другую… Оторваться не может!
— Да вы садитесь! — говорю я, пододвигая к нему всё новые и новые стопки.
— О, это чудесная книга! Где вы достали ее?.. А вот эта нужна Владимиру Ильичу. В Москве мы не могли ее разыскать…
Вацлав Вацлавович перелистывает, читает оглавление, рассказывает о книгах. Вот уже весь стол завален просмотренными. Мы с Воровским сидим на полу, разглядывая какой-то старинный фолиант…
В Москве Вацлав Вацлавович не забывал нас и часто писал. Вот одно из сохранившихся у меня писем. В верхнем углу почтового листа напечатано латинским шрифтом «Vorovsky». Мелкий ровный почерк.
«…Если имеете что-либо интересное еще, пришлите. Вы ведь знаете, что нас интересует. В частности, хочу Вас попросить вот что (если найдется): 1. «Вопросы психологии творчества» под редакцией Овсянико-Куликовского и др. (кажется, 7 или 8 томов)… и русских поэтов после Некрасова (кроме Надсона): от 80-десятников, как Минский, Мережковский и пр., до современных — что найдется. Интересуют меня также всякие капитальные работы по истории и теории литературы, как русской, так и иностранной (монографии, общие сочинения, словари).
Полагаюсь на Ваш выбор и поручаю себя Вашей заботливости.
Очень рад, что Вы благополучно оправились, и если моя записка помогла, то это хорошо. Как Вы там, здорово мерзнете?..
Сообщите через подателя сего… что Вам нужно, и не требуется ли в чем-либо наше вмешательство.
Крепко жму руку и желаю успеха.
В. Воровский».
Вскоре Вацлава Вацлавовича назначили полпредом в Швейцарию. А через год, в памятный день 1923 года я застыла с газетой в руках:
«В Лозанне убит Воровский!»
Известие это взволновало тогда всю страну.
Когда теряешь близкого, дорогого человека, хочется уйти подальше от людей, от самого себя. В тот день тоже шел дождик. Бродя из улицы в улицу, я спустилась с Биржевого моста и остановилась у какого-то дома…
…Сейчас мне неудержимо захотелось найти этот дом. Да вот он! Только вместо больших, освещенных окон теперь зияют огромные дыры. И кругом надвинулись разбитые, искалеченные обстрелами дома.
Да, это тот самый дом! Тогда я прислонилась вот к этой стенке… Как было тяжело! Я с отчаянием думала о Воровском. Удивительный человек. Представить его мертвым невозможно! Наш Воровский лежит на ступеньках чужого дома, в чужой стране, убитый…
Забыв, что я на улице, прислонилась к мокрому камню дома и тихо заплакала.
— Что с вами? — раздался мягкий, вкрадчивый голос. — Может быть, я могу помочь?
Покачала отрицательно головой.
— А может, расскажете? У меня тоже много горя. Кто-нибудь погиб у вас?
— Воровский.
— Он ваш родственник?
— Нет.
— Так что же о нем плакать? Он из тех, кто погубил Россию!
Слезы высохли на глазах. Сжав кулаки, бросилась на незнакомца.
— Это вы, вы убили его! — закричала я.
— Сумасшедшая, большевистская фанатичка!
Человек с силой оттолкнул меня. Ударившись о камень, я упала… Опомнилась. Вскочила. «Ласкового» господина уже не было…
…Свернула по набережной. На месте «Американских гор» — пепелище. Давно ли ленинградцы с замиранием сердца, вскрикивая, носились с горы на гору.
Зоосад. Большинство зверей эвакуировано. Оставшимся досталось. Убило беднягу слона.
Народный дом. Как страшно горел Летний театр. То было в начале бомбежек. После очередной тревоги мы увидели огромное зарево. Выбежали на улицу, не могли понять, где горит. Зарево все увеличивалось. Что-то взлетало в небо, рассыпалось, фейерверком падало вниз. Говорили, что горел склад сена.
Миновала парк, вышла на проспект Максима Горького. Немцы избрали и его мишенью артиллерийского обстрела. Проспект сильно пострадал.
Вот дом, где жил Горький. Я была здесь у него. Помню большую, хорошую комнату. Алексей Максимович вышел в теплой, уютной тужурке. Лицо у него было усталое. Встретил приветливо.