— Учитесь как?
— На «отлично».
— А работаете?
— По третьему разряду.
Другими становятся дети. Растут хорошими помощниками на заводах. Сколько в них жизненной силы.
Сегодня радио подводит итоги минувшего года войны. Уже год! Десять месяцев блокады. В страшные голодные ночи не думала, что выживу. Попробую перелистать страницы прошлого, Осталась одна. Иногда казалось — не выдержу. Думала: невозможно так жить! Привыкла. Город свой полюбила еще сильнее. В мирные годы часто забываешь о большом. Точно все так и должно быть. В минуты опасности слово «родина» звучит сильнее, чем слово «мать».
Длинный был год. Пожалуй, длиннее всей жизни, и все же прошел. Теперь время бежит быстрее. Здоровье постепенно восстанавливается. Кажется, даже глаза видят лучше. Может быть, снова начну рисовать… Подумала и испугалась. Все это время не ставила перед собой такого вопроса. И все же в глубине души жила мечтой. С ней не хотелось расставаться. Еще в первые бомбежки, уходя в щель, брала с собой паспорт и коробочку с акварелью. Считала, что сохранить их — важнее всего.
Я часто думаю о живописи. Стараюсь верить в выздоровление глаз и в то же время сомневаюсь. Необходимо их проверить!
Долго не решалась, откладывала. В годовщину войны хочется всему подвести итоги. Заставила себя взяться за краски. Сорвала ярко-оранжевую лилию, окружила ее плотными, прямыми листьями ириса. Уверила себя, что контрастные и простые по форме цветы легко написать. Тем более — на таком ярком свете!
Билась долго. Использовала всю силу зрения, самовнушения. Напрасно. Писать красками я уже не могу.
Хотя работа над словом стала близкой, но для мена она труднее живописи. Многого я не понимаю и не знаю. Контролирую написанное чувством тональности и ритма.
Недавно попала на завод. Все интересно, а ничего не вижу и разобрать не могу. На слух различаю многое. Расспрашиваю идущего со мной инженера. Ясно представляю цех, работающих подростков. Прошу рассказать, какие они. Не пропускаю деталей. Все запоминаю. Вечером записываю впечатления о заводе.
В детском саду слушала разговор ребят. Следила за играми, расспрашивала, иногда сама играла с ними. Дети охотно отвечали на мои вопросы. И я не только определяла цвет глаз какого-нибудь мальчика, но старалась по слуху подметить все его индивидуальные особенности.
Природу увидеть мне так же сложно. Пытаюсь рассмотреть дерево. Подхожу к нему совсем близко. Потом отдаляюсь, обхожу кругом. Проверяю в разное время дня, при разном освещении. Иногда спрашиваю прохожих. Из всего собранного таким путем записываю строчку-две: «омытые дождем листочки деревьев сияли на солнце».
О прошлом писать — значительно легче. Тут нужна только память. Нередко свои записи я прерываю воспоминаниями. Но во всем меня интересует не прошлое, а настоящее. Его стараюсь уловить.
Чувствую перемены, раны, нанесенные городу войной. О них хочется писать и о неиссякаемом сопротивлении ленинградцев.
Краски на палитре для меня умерли. Постараюсь воплотить их в слове…
Пал Севастополь! Много раз я бывала в нем. Помню, попала туда ранней весной. Вышла из вокзала. Хотела нанять извозчика. В деревне около Байдар была дача знакомых писателей. Шла с чемоданом. Солнце. Прохожие в белом, цветы, море — забыла об извозчике. Долго бродила по городу, налюбоваться не могла.
И вот нет больше солнечного города! Нет Севастополя с его белыми улицами, цветами, фруктами, музыкой. Вместо города — развалины, залитые кровью. Только море осталось прежнее — синее, широкое.
Придет время — встанет Севастополь из развалин таким же красивым, а может быть, и краше…
Глава девятая
Ленинград ждет штурма. Окна многих домов заделаны кирпичом. Оставлены небольшие отверстия для пулеметов. На улицах — баррикады, укрепления. Лица людей сурово спокойны.
Началась обязательная эвакуация населения. Вспоминая беспрерывные прошлогодние бомбежки, многие торопливо укладывают вещи, заканчивают свои дела. Женщины и дети стараются распродать ненужное теперь имущество. Панели многих улиц превратились в рынки. Продают всё за гроши. Чаще просят вместо денег хлеба. Ленинградцы, спеша на работу, иногда останавливаются, перебирают разложенное добро и, не купив, уходят:
— Куда их. Все равно разбомбят.
— Пусть бомбят, — говорят другие. — Деньги тоже никому не нужны. Лучше вещь будет. Может, в наш дом и не попадет.
Приобретя красивое блюдо или вазу, быстро идут дальше.
Со всех сторон тянутся к вокзалу трамваи, грузовики, тележки, перегруженные вещами, ребятами. Почти беспрерывная вереница тележек с домашним скарбом.
— Мама! Мама! Люся упала!
Девочка, не обращая внимания на мчащийся автомобиль, бежит по дороге к лежащей в пыли кукле. Прохожие испуганно кричат, но девочка не слышит. Машина затормаживает, сворачивает в сторону. Кукла раздавлена. Девочка ползает на коленях, собирает обломки. Ее пытаются увести, но она сопротивляется. Глаза полны слез. Прохожие помогают ей подобрать остатки куклы.
Уехало много народу. Ленинград стоит чистый, непривычно тихий, настороженный. Все эти дни я помогала знакомым готовиться к отъезду. Прощалась с ребятами. Смотрела на постепенно пустевшие улицы. Даже мысли не было об отъезде. И вдруг — повестка с предложением эвакуироваться девятого июля. Через три дня выехать? Пережить голод, угрозу сумасшествия, близость смерти и уехать?
Не спала всю ночь. Утром пошла в райком партии. Секретарь внимательно меня выслушал.
— Ленинград для меня все равно, что самый близкий, родной человек, — убеждала я секретаря. — Не разлучайте меня с ним. Дайте возможность в трудные минуты послужить ему.
Секретарь написал на повестке: «Оставить в распоряжении райкома».
Какое счастье! Я торжественно показала повестку с резолюцией секретаря райкома своему управхозу. Оставили в покое.
Хожу по улицам. Влюбленными глазами смотрю на давно знакомые места. Люди в эти дни кажутся особенно сильными, значительными. Все оставшиеся знают об опасности. Они завтра, а может, сегодня будут биться за эту улицу, за этот дом… Если начнется штурм, в каком отряде я буду? Дома сидеть нельзя. Надо точно знать свое место.
Отыскала в райкоме Григорьеву:
— Валечка, время приближается опасное. Пристройке меня к какому-нибудь отряду, дружине. Дайте любую работу. Я могу помогать перевязывать раненых, носить снаряды, дежурить у телефона, делать все, что найдете нужным.
Валя, улыбаясь, ласково смотрит на меня:
— Не волнуйтесь. Будете помогать мне. Когда потребуетесь — сама забегу или пришлю кого-нибудь за вами.
Я сразу обрела удивительное спокойствие. «Значит, и я могу быть полезной», — думаю, возвращаясь домой.
Проходили дни. Штурма не было. Наши войска в ожесточенных боях перемалывали немецкие дивизии. Понемногу город стал успокаиваться. Появился интерес и к житейским делам. Занялись огородами.
Законсервированные зимой заводы постепенно оживают. Совсем другой стал вид у фабрики, где работает Ася. Все восстанавливается, приводится в порядок. Заработали многие цехи, разрушенные зимой снарядами. Большой двор покрылся травой. Под ней не видно мусора. Сорняками заросли воронки.
Хорош уголок, примыкающий к огороду. В нем дружинницы проводят свободные минутки. Любят забраться туда и Маруся с Асей.
Голод чувствуется уже не так сильно. Огороды помогли подкормиться. К обстрелам все привыкли. Появились новые интересы, новые заботы. Ватники давно сброшены. Старые платья висят мешком. Надо все перешить, сделать по фигуре. Девушки часто бывают в госпиталях. Там моряки. Не хочется казаться замарашками.
— Ты хорошо выглядишь, Маруся! Порозовела!
— Не всё скелетами быть, пора и поправляться, — смеется Маруся. — Зимой мы с Асей ляжем рядом, думаем — теплее будет. Куда тут! Плоские, как две дощечки. Одни кости торчат… Сейчас на людей стали походить.
— Маруся, тебе письмо из армии, — сказала, подходя, Ася и протянула конверт. Сама бросилась на траву.
— Чудесно здесь, Ольга Константиновна! — девушка с наслаждением вытянулась.