Древний наш мир изучал я по книгам славянским —
Грамотам русским, написанным греческой буквой.
Вязь алфавита народом для собственной пользы
Взята у греков. Отеческих говоров звуки
К буквам чужим он подладил, оставшись собою.
Многие страны с глубокой своей стариною
Так же, как разные виды редчайших животных,
В грамотах этих старинных описаны точно.
Но, вероятно, нигде не осталось подобного зверя,
Лишь под Полночной звездой их судьба сохранила.
Плиний оставил свои описания зубра и тура:
«В девственных рощах на севере водится бык, — говорит он. —
Зверя сильней и свирепее нет, чем вскормленный
Травами польских владений сей царь над зверями».
Люди на родине нашей уверены: в мире подлунном
Слава о нем не прошла и нигде он неведом.
«Дик и свиреп, он похож на бизона, гривастый», —
Вот что он пишет, а больше расскажут другие.
Не сомневаюсь, что будут упреки — забавные сказки!
Что же, не каждый поверит в размеры огромные зверя.
Кто треволнений в полночных лесах не изведал,
Тот не поверит, и пусть возражает, ведь сущность —
Как ты расскажешь, а спорить и глупый сумеет.
Дома у нас вам о зубре поведал бы каждый охотник.
Что ж до меня, то охота ко мне не вернется.
Время тревог проминуло, осталась лишь память
Грустного сердца. Я мыслью туда возвращаюсь,
Денно и нощно все памяти сеть расставляю —
Здесь я охочусь за каждым мгновеньем бесценным,
Раньше потерянным, ныне — увы! — невозвратным.
Что в тех желаньях? — былое вернуть невозможно.
Гонишься вслед за утраченным временем, смертный, —
Не догоняешь — убито. И пусть пропадает,
Как и судьбе, ему воли своей не навяжешь.
Что же я медлю? Пора бы и делом заняться.
Страшно: ученых ничем удивить невозможно,
Все они знают — какие читают страницы!
Пусть и проверят по книгам, какой он по виду.
Но да известно им будет мое добавленье:
Тайна сокрыта в лесах, и о том напишу я,
Что не найдете ни в книгах, ни в грамотах древних.
Даже и Паулюс Диакон в своих «Лонгобардских деяньях»
Не говорит ничего о размерах зубриного тела,
Лишь сообщает, что шкура убитого зубра
Где-то служила подстилкой пятнадцати ловчим.
Я не пленялся ни видом рогов, ни размерами шкуры
В пуще, когда свежевать приходилось его на охоте.
Что ни скажи, а охотничьи тропы известны мне с детства,
Труд, и заботы, и бремя нелегкое жизни.
* * *
Край свой лесной я, писателям древним не равный,
Речь посполиту шагами своими измерил,
Сызмальства все постигал от отца-зверолова:
Тихо, с оглядкой прочесывать дебри лесные,
Зоркостью глаза зверей подмечать по берлогам
Так, чтобы зверь не почуял ни ухом, ни нюхом
Хитрой засады и вовремя с лежки не снялся.
Сколько потов он сгонял с меня в зимнюю стужу,
Копья метать заставляя с плеча при разбеге!
Сколько смертей перевидел я, лая собак переслышал
В детстве, пока меня, сына, учил полесовщик!
Я постигал, как сраженный медведь погибает,
Где и когда на кормежке задержатся вепри в дубраве,
Как на пугливых лосей расставлять хитроумные сети,
Чтобы, петлю не заметив, сохатый попался в ловушку.
Слышал и видел, как воздух пальба сотрясала,
Грузно, с урчаньем и хрипом, в снега оседала добыча;
Видел, как всадник в погоне мелькает сквозь чащу, и брызжет
Кровь из него на коня, и сугробы забрызганы кровью.
Вот при таких оборотах в лесном нашем крае
Часто был равен напарникам в трудном охотничьем деле.
Реки лесные, Днепра полноводного стрежень
Переплывал я верхом, доверясь коню и преследуя зверя.
Я бы, конечно, охотно остался в сторонке,
Но отставать от друзей на охоте считалось позором.
Сколько невзгод испытать довелось на литовской охоте,
Но, не хвалясь, говорю, был сноровист, находчив и ловок.
Вот только в этом искусстве я опытен не был,
Не поднимался, признаться, на эту вершину.
Так что щади, мой читатель, нестройные строки
Мужа лесного, коль скоро тебя беспокоит
Жажда познать и природу, и нравы редчайшего зверя.
Дело, однако, продолжим, которое начато было.