— До свиданья! — Он помахал шапкой сразу всей девичьей стайке и повернулся к ней спиной.
Молодежь рассыпалась во все стороны.
послышалось с того берега реки, когда Олави шагал уже по отцовскому полю. Это пели парни из Метсякулма, они шли домой.
повторил про себя Олави, и на лице его появилось странное, решительное, почти восторженное выражение.
Мать
Сумерки весенней ночи тихо прокрались в избу и устроились в углу, подальше от огня.
В большом посудном шкафу что-то звякнуло.
«Он что, опять здесь?» — спросили друг у друга тарелки. Они стояли на самой верхней полке и поэтому ничего не видели.
«Здесь», — печально ответили снизу ложки.
Они говорили о сером мужском картузе, который лежал на полке для продуктов.
«Он уже вторую ночь здесь», — продолжали тарелки.
«Да», — вздохнули ложки.
«Приходит ночью и уходит ночью. Никогда этого раньше не бывало», — недоумевали тарелки.
«Да ведь девушка в таком возрасте», — усмехнулся сливочник, который стоял за кофейными чашками и ничего не видел, но зато хорошо разбирался в таких делах.
«И парень тоже!» — многозначительно добавила сахарница.
Тарелки с недоумением пожали плечами: легкомыслие сливочника и сахарницы было всем известно. Наступило молчание.
«Интересно, о чем они всё разговаривают?» — снова скрипнули тарелки.
«Ничего не слышно, они шепчутся», — с сожалением отвечали ложки.
Потом каждый из обитателей посудного шкафа углубился в собственные мысли.
— Как я ждала тебя! — шептала девушка, горячо обнимая юношу. — Я так боялась, что ты не придешь.
— Разве я мог не прийти к тебе? Я задержался потому, что мать сегодня долго не ложилась. Если бы ты знала, как я весь день тосковал по тебе, как ждал вечера. С той минуты, как я увидел твои газельи глаза, я ни о чем другом не могу думать.
— Ах, Олави! — шепнула девушка и еще крепче прижалась к нему.
— Я сегодня пахал поле и думал: будь ты цветком, я приколол бы тебя на груди и не расставался бы с тобой, будь ты яблоком, я носил бы тебя в кармане, вытаскивал бы тайком, говорил с тобой, и никто ничего не узнал бы.
— Как красиво ты говоришь, Олави!
— Я никогда не думал, что любовь такая удивительная… Мне хочется…
— Чего хочется? — шептала девушка.
— Задушить тебя в объятиях, — слышала она в ответ.
— На такую смерть я согласна, — отвечала она, — согласна хоть сию минуту.
— Нет, нет! — пугался он. — Пусть лучше никогда не кончается ночь.
Этот шепот слышали сумерки. Они скромно прикрыли глаза.
Снаружи раздался какой-то звук. Казалось, кто-то тронул входную дверь.
Две головы в глубине комнаты поднялись, и два сердца едва не остановились.
Снова какое-то движение, дверь в сени, видимо, распахнулась.
Олави сел, девушка испуганно прижалась к нему.
В сенях послышались шаги, отчетливые, тяжелые и вместе с тем неуверенные, — казалось, идет человек, который очень устал или не решил еще — продолжать ему путь или вернуться.
Олави побледнел: он узнал эти шаги, как узнал бы их среди тысячи других.
— Я должен идти! — Он сжал руку девушки и схватил картуз. Посуда на полках задребезжала.
Ощупью, ничего не видя, Олави добрался до двери, нашел ручку. У него не было сил повернуть ее, но он знал, что должен сделать это — ради той, которая дрожит в постели и еще больше ради той, которая стоит в сенях. Дверь отворилась и снова закрылась.
В сенях стояла старая женщина. Она стояла неподвижно, как изваяние, ее морщинистое лицо будто окаменело, в сумеречном свете выделялись скорбные глаза. Олави взглянул на нее и сжался, будто его придавила тяжелая ноша.
Оба на мгновение замерли. Потом женщина безмолвно повернулась и стала спускаться с крыльца. Олави двинулся за ней.
Женщина шла по дороге, понурив голову, бессильно опустив руки. Казалось, за эту ночь она превратилась в старуху.
Олави хотелось обогнать ее и броситься перед ней на колени. Но он не смел, да и ноги его не подчинились бы ему.