Это и была Бузя.
Ха-ха-ха! Все думают, что мы с Бузей брат и сестра: моего отца она зовет отцом. Мою мать – матерью. И мы живем, словно брат и сестра, и любим друг друга, как брат и сестра.
Как брат и сестра? Почему же Бузя меня стыдится?
Однажды произошло у нас вот что. Мы остались одни, совершенно одни во всем доме. Дело было перед вечером, уже стемнело. Отец ушел в синагогу читать поминальную молитву по покойному брату Бене, а мать пошла куда-то за спичками. Мы с Бузей забрались в уголок, и я рассказывал ей сказки. Прекрасные сказки из хедера, сказки из «Тысячи и одной ночи». Она придвинулась ко мне совсем близко. Ее рука в моей руке.
– Говори, Шимек, говори!
Тихо спускается ночь. Медленно взбираются по стенам тени, дрожат, ползут по земле и расплываются. Мы едва видим друг друга, но я чувствую – ее ручка дрожит, слышу – сердечко стукает, вижу – глазки блестят в темноте. Вдруг она вырывает свою руку из моей. «Что такое, Бузя?» – «Нельзя». – «Чего нельзя?» – «Нельзя нам держаться за руки». – «Почему? Кто тебе сказал?» – «Сама знаю». – «Разве мы чужие? Разве мы не брат и сестра?» – «Ах, если бы мы были брат и сестра!» – тихо говорит Бузя, и в ее словах мне слышится отзвук «Песни песней»: «О, если бы ты был брат мой!»
Вечно вот так: когда я говорю о Бузе, мне вспоминается «Песнь песней».
На чем мы остановились? Канун швуэс. Мы мчимся с горы. Впереди Бузя, за нею я. Бузя сердится на меня за царевну. Все сказки она любит, только не про царевну. Не беспокойтесь, однако, гнев Бузи длится недолго. Вот она уже снова смотрит на меня своими большими, ясными, задумчивыми глазами. Она отбрасывает волосы назад и говорит мне:
– Шимек! Ой, Шимек! Посмотри-ка, посмотри! Небо-то какое! Посмотри, как чудесно кругом!
– Я вижу, глупенькая, конечно, вижу! Вижу небо, чувствую теплый ветерок, слышу, как птички поют и щебечут и носятся над нашей головой. Это наше небо, наш ветерок, наши птички – все наше, наше, наше! Дай свою руку, Бузя!..
Нет, она не дает мне руки, она стыдится. Почему Бузя стыдится меня? Отчего она покраснела?
– Там, – говорит мне Бузя и убегает вперед, – там, когда будем за мостиком. – И мне кажется, она говорит словами Суламифи из «Песни песней»: «Приди, возлюбленный! Выйдем в поле, побудем в селах! Ранним утром пойдем в виноградники. Посмотрим, распустились ли виноградные лозы, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки?»
И вот мы у мостика.
Река течет, лягушки квакают, бревна качаются, и Бузя дрожит.
– Ах, Бузя, какая ты… чего ты боишься, глупенькая? Держись за меня, или давай я тебя обниму. Я тебя, а ты меня. Видишь? Вот так.
Мостик кончился.
И так, обнявшись, мы идем вдвоем, одни по этому раю. Бузя держится за меня крепко-крепко. Она молчит. Но мне кажется, она говорит мне словами «Песни песней»: «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне…»
Левада обширна, она тянется без конца, без краю, зеленым ковром покрыта, желтыми ромашками расшита, красными цветочками расцвечена. И какие здесь запахи слышатся – тончайшие в мире бальзамы! И мы идем, обнявшись, одни по этому раю.
– Шимек! – говорит мне Бузя, смотрит мне прямо в глаза и придвигается ко мне еще ближе. – Когда же мы будем рвать зелень для праздника?
– День еще велик, глупенькая! – говорю я ей и весь пылаю. Я не знаю, на что мне раньше глядеть: на голубой купол неба, или на зеленый ковер широкого луга, или туда, на край света, где небо сливается с землей? Или на светлое личико Бузи глядеть, в ее милые большие глаза, которые кажутся мне глубокими, как небо, и задумчивыми, как ночь? Ее глаза всегда задумчивы. Глубокая печаль затаилась в них. Тихой грустью подернуты они. Я знаю ее печаль, мне знакома ее грусть. Великое горе затаила она в груди – обиду на мать, которая вышла замуж за чужого отца и уехала от нее навсегда, навеки, будто никогда у нее и не было матери. Моя мать – ее мать, мой отец – ее отец. И они любят ее, как родное дитя, дрожат над нею, потворствуют всем ее прихотям. Нет у них ничего слишком дорогого для Бузи. Бузя сказала, что хочет пойти со мною нарвать зелени на праздник (это я ее натолкнул на эту мысль). Отец посмотрел поверх своих серебряных очков, погладил серебряные нити своей серебряной бороды и спросил у матери: «Как ты думаешь?» И вот начинается разговор между родителями о нашей прогулке за город.
Отец. – Как ты думаешь?
Мать. – А ты как думаешь?
Отец. – Отпустить их погулять?
Мать. – Отчего бы и не отпустить?
Отец. – Гм… Разве я говорю?
Мать. – А что же ты говоришь?
Отец. – Я лишь спрашиваю, стоит ли их отпускать?
Мать. – Отчего бы им не пойти?
И так дальше. Я знаю, в чем тут заминка: раз двадцать напоминает мне отец, а за ним и мать, что там есть мостик, а под мостиком – вода, речка, речка, речка…
Мы, я и Бузя, давно уже забыли про мостик, про воду, про речку… Мы мчимся по широкому, вольному лугу, под широким, вольным небом. Мы бежим по зеленому лугу, падаем, кувыркаемся в душистой траве. Встаем, падаем, кувыркаемся снова и снова. А зелени на праздник мы еще и не начинали рвать.
Я веду Бузю вдоль и поперек луга, расхваливаю перед ней свои владения:
– Видишь вот эти деревья? Видишь этот песочек? Видишь эту горку?
– И все это твое? – говорит мне Бузя, и глаза ее смеются. Мне досадно, что она смеется. Вечно она смеется надо мной. Я надулся и отворачиваюсь. Бузя догадывается, что я сержусь. Она заходит спереди, заглядывает мне в глаза, берет меня за руку и говорит мне: «Шимек!» Обида исчезает, и все забыто. Я беру ее за руку и веду к моей горке, туда, где я посиживаю каждый год. Хочу – сижу, хочу – скажу колдовское слово и лечу, как орел, выше тучи, над полями и лесами, через моря и пустыни…
Там, на горке, сидим мы, я и Бузя (зелени на праздник мы все еще не нарвали), и рассказываем сказки.
То есть я рассказываю, она слушает. Я рассказываю ей о том, что будет когда-то с нами, когда я буду большой, и она большая, и я ее засватаю… Мы тогда поднимемся, с помощью колдовского слова, выше тучи и облетим весь мир. Прежде всего мы полетим в те земли, где побывал Александр Македонский. Потом мы полетим в святую землю, побываем там на всех горах бальзамических, во всех виноградниках, набьем карманы рожками, винными ягодами, финиками, оливами и улетим оттуда еще дальше, дальше. И везде мы выкинем какую-нибудь штуку, потому что никто ведь нас не увидит…
– Никто нас не увидит? – спрашивает Бузя и хватает меня за руку.
– Никто, никто! Мы всех будем видеть, а нас никто не увидит!
– В таком случае, Шимек, у меня к тебе просьба…
– Просьба?
– Небольшая просьба…
Я заранее знаю ее просьбу. Она хочет, чтобы мы полетели туда, где живет ее мать, и проучили бы ее отчима…
– Отчего бы и нет? – говорю я ей. – С большим удовольствием! Можешь на меня положиться, глупенькая. Я их так проучу, что они запомнят!
– Не их, а его, одного его, – просит меня Бузя.
Но я не так-то легко соглашаюсь на это. Меня как рассердишь, так держись! Как это я прощу ей такую штуку? Подумать только, что женщина может себе позволить – выйти замуж за чужого отца, уехать бог весть куда и бросить ребенка, даже письма не написать! Разве так можно? Слыхано ли такое злодейство?
Напрасно я так погорячился. Я уж раскаиваюсь, совесть меня грызет, как собака. Но пропало. Бузя закрыла лицо обеими руками. Она плачет. Я бы сам себя в куски изорвал! Зачем было бередить ее рану? Зачем я задел ее мать? И глубоко в душе я всячески ругаю себя: «Дурак! Осел! Олух! Баранья голова! Болтун!» Я придвигаюсь к ней, беру ее за руку: «Бузя! Бузя!» Мне хочется сказать ей словами «Песни песней»: «Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой…»