С того момента, как Фабрицио брошен в каземат башни Фар- незе, приговорен к двенадцати годам заключения в мрачной тюрьме и ему грозит гибель от подмешанного в пищу яда, с этого часа в его жизни и жизни его близких все совсем не «понарошку». Опасность превращает сердечную тягу в страсть, вышедшую наружу, и это до конца выявляет, довоплощает то, что заложено в личности, но до поры до времени как следует не пробилось. Стечение коренящихся в самой логике вещей и в этом смысле далеко не случайных случайностей — толчок для полного самораскрытия и самосвершения благородной души.
Первой через эту купель проходит Джина. Игра для нее исчерпана. Придворная дама, отбросив правила этикета, объясняется с принцем как с обычным смертным, вдобавок существом презренным, и чуть было не добивается освобождения племянника одной своей отвагой. Потерпев, однако, неудачу, она подчиняет себя целиком единой задаче — спасти боготворимого ею Фабрицио. Привыкшая следовать советам графа и во всем опираться на него, теперь она не без оснований обвиняет Моску в слабодушии и действует на собственный страх и риск; граф становится ее послушным помощником; именно ее дерзость и беззаветность делают его достойным своей подруги. Сансеверина — главный организатор побега узника из крепости и с чистой совестью преступает запреты, будучи убеждена, что нравственно полноценная страсть это оправдывает, тогда как низменная страсть обращает охваченных ею в гнусных рабов. Принц — опасный негодяй, поэтому должен быть казнен. «Этому человеку нет оправда- ния: при всей остроте его ума, сообразительности, здравом смыс- ле у него низкие страсти». А посему: «боже мой, разве можно церемониться с такими людьми, как эти тщеславные и злопамят- изверги. Ничего не поделаешь, это война. Обратившись к страницам, раскаленным смертной мукой герцогини,— там, где она бьется в страхе за Фабрицио,— нельзя не согласиться, что Сансе- верина только так и могла поступить и имела на это полное человеческое право.
Заодно она выдерживает еще и самое трудное испытание на высоту души. Всегда бескорыстная, теперь она бескорыстна вдвойне: ведь она знает, что Фабрицио любит другую. Страсть наполняет жизнь Джины глубочайшим смыслом, делает ее прекрасней, чем когда-либо прежде. Неизреченная и заведомо безответная любовь — трагедия, источник острейшей душевной боли. Но если это любовь воистину и сумела возвыситься до самоотречения, она по- своему награда, в муках рожденное благо — добытое-таки счастье. Счастье герцогини — нелегкий дар судьбы, оно в подвиге бескорыстия. Но оно выпало ей на долю и останется с ней до смертного часа как драгоценная святыня.
Мятеж, поднятый Джиной во имя одного-единственного дорогого ей существа и освященный нравственной правотой любящей женщины, волей-неволей есть, по Стендалю, и дело граждански значимое, обращенное против угнетателей народа и народу небезразличное. Недаром ей в соратники дан трибун-простолюдин Фер- ранте Палла, который скрывается в лесу и добывает пропитание грабежом богатых и знатных, усматривая в отнятом у них — жалованье общества своему слуге, поборнику свободы. Две страсти этого бунтаря — любовь к родине и любовь к прекрасной герцогине — сливаются воедино, уживаются в нем так, что взаимно друг друга усиливают, толкают его на отчаянно смелые действия. И аристократка Джина совершенно естественно признает этого плебея равным себе — ведь у него благородные ум и сердце. Молва считает непокорного изгоя помешанным, но кто знает, не за ним ли завтрашний день. Мудрый Моска не исключает: победи в Парме республика, этот итальянский Робин Гуд сделался бы ее жестким правителем. Но сам Ферранте Палла горько вопрошает: «Да как учредить республику, когда нет республиканцев», когда отовсюду дуют ветры исторического ненастья и промораживают, леденят упования на благотворные перемены? Как бы то ни было, пока он оказывает неоценимую помощь Джине, и этим ничуть не отклоняется от своего подвижнического служения народу.
Страсть страстных душ, рожденных для нее, как другие рождаются для подвига или злодейства, озаренных и испепеленных ее огнем,—прославление счастья такой, отнюдь не безоблачной, любви и есть, собственно, источник поэтичности «Пармской обители», самой поэтичной из книг Стендаля. При случае весьма склонный к трезвому обсуждению происходящего, по преимуще- ству хладнокровно-сдержанный, а нередко и саркастичный, рассказчик дает, однако, прорваться своему восхищению всякий раз, когда повествует о мудром безрассудстве пылких сердец, которым неведома душевная дряблость крохоборческого здравомыслия и приспособленчества, о чудном сочетании в них жизнерадостности, чистоты, неукротимого напора чувств, мужества, нежности. Отсюда в суховато-точном слоге Стендаля прикровенная, то подспудная, то выбивающаяся наружу хрупкая, а подчас и плавпо струящаяся музыкальность; отсюда же во многом и само построение книги, где царит романтика захватывающих поворотов судьбы — неожиданные приключения, круто меняющие жизнь, случайные встречи, переодевания в чужое платье, знакомство с лесным отшельником-бунтарем, внезапно вспыхнувшая влюбленность узника и дочери тюремщика, добровольное возвращение в тюрьму, заговор и городской мятеж, а потом — встречи тайком и, согласно обету, в полной темноте, похищение ребенка, вереница смертей, как в шекспировских трагедиях... Мастерски осуществленный сплав умной аналитики, насмешливо-язвительных зарисовок и на пряженного лиризма, задающего повествовательной ткани ее внутреннее устройство, и служит причиной неповторимого очарования стендалевской «Пармской обители».
Счастье Фабрицио, подобно счастью Джины, тоже благодать. У порога неволи его душу осеняет то, без чего он так томился,— его переполняет, захлестывает внезапно вспыхнувшая страсть. Он в застенке, ему грозит смерть, во всяком случае, жизнь сломана — и все это его не волнует. Все мысли — с девушкой, встреченной им по дороге в башню-тюрьму; она там, внизу, он должен ее видеть, он должен говорить с ней. Беззаботный юноша —- как и прежде, беззаботен, но иначе,— отныне он по-настоящему обрел себя.
И отвечающая ему взаимностью издалека Клелия тоже оживает, становится человечески весомой, находит в себе решимость и мужество совершить поступки, которые еще недавно представлялись бы ей наверняка немыслимыми и даже не могли прийти на ум. Те нежные пастельные тона, в которые Стендаль окрасил облик целомудренной Клелии, меняются, вернее, сгущаются, получают напряженность, наполняются жизненным теплом. Ее страсть поначалу робка, но это страсть со всеми ее озарениями и бедой. Если Сансеверина и раньше была личностью яркой и сильной, то Клелия до того, как ею овладела любовь Фабрицио,— прелестна, ко кажется недоступной волнениям, если угодно — диковатой. Любовь только что зародившаяся, ео многом преооражает ее и внеш- не: в первый же вечер после встречи с Фабрицио «в глазах было больше огня и даже, если можно так сказать, боль- ше страсти, чем у герцогини». Вопреки дочернему долгу, она, прежде одно послушание и добродетель, содействует побегу узни- ки; терзаясь угрызениями совести, она ставит под угрозу положе- ние и жизнь своего отца — коменданта крепости; воплощенное це- ломудрие, в минуту, когда на карте жизнь Фабрицио, она думает о нём, как о своем муже и тогда же действительно становится его женой («в эту минуту Клелия была сама не своя, ее воодушевляла сверхъестественная сила»). Любовь поднимает робкую девушку до уровня деятельной, решительной герцогини — и именно это спасает Фабрицио от яда. Даже пронизывающий ее суеверный страх — она ведь клятвопреступница, она поклялась не видеть Фабрицио — не останавливает ее. Кроткой и смирной, ей теперь знакома и ненависть. И у нее на устах гневные слова из языка Джины: «При таких извергах, как наши правители, все возможно!» Душа проснулась и теперь способна на многое.