Бог забрал у меня Лию, мою дочь, оставшуюся со мной, мою преданную, скромную, любящую Лию.
Он забрал ее, а мой отец, оставшийся в Оксфорде, отказывается разговаривать со мной и носит траур по живой Розе.
Неужели Господь вынес мне приговор?
Конечно, отец уже знает о смерти Лии. Конечно, он понимает, чем это грозит нам. Он понимает, что смерть Лии послужит поводом для обвинения против нас, что нас могут предать смерти, что злоба и ненависть соседей-христиан вот-вот выплеснутся на всех евреев.
Это наказание мне за то, что я позволила Розе стать воспитанницей графа, отпустила ее с Годуином в Париж. Это приговор, и я не могу думать иначе. А мой отец, мой родной отец не сказал и не написал мне ни слова, ни единого слова с той самой минуты. И не напишет.
Он сам ушел бы из дома, если бы Меир тотчас же не увез меня и если бы Роза не уехала тем же вечером. А бедная Лия, моя нежная Лия, старалась понять, почему сестра бросает ее ради Парижа и почему дедушка сидит молча, как каменное изваяние, и отказывается говорить даже с ней.
И вот теперь моя нежная девочка умерла от заворота кишок, совершенно беспомощная, в чужом городе Норвиче, где ее полюбили все, с кем она успела познакомиться, а мы стояли рядом, не в силах ее спасти. И Господь поместил меня сюда, под арест, пока город не взорвался, пока не начались погромы, пока всех нас не уничтожили.
Наверное, отец сейчас горестно смеется, потому что с нами покончено.
12
ОКОНЧАНИЕ ИСТОРИИ ФЛУРИИ
Закончив рассказ, Флурия заплакала. Мне снова захотелось заключить ее в объятия, однако я понимал, что это неприлично, недопустимо.
Я тихо повторил, что даже не представляю, какую боль она испытывает от потери Лии, могу лишь молча восхищаться ее мужеством.
— Я не верю, что Господь мог забрать ребенка в наказание кому-то, — сказал я. — Хотя пути Господни неисповедимы. Мне кажется, вы поступили совершенно правильно, отпустив Розу в Париж. А Лия умерла из-за обычной для ребенка болезни.
Флурии стало немного легче от моих слов. Она сильно устала, и, возможно, эта усталость лучше всего успокаивала ее.
Она встала из-за стола, подошла к узкой щели окна и принялась смотреть на падающий снег.
Я остановился рядом с ней.
— Нам надо разрешить еще много вопросов, Флурия, но главное одно. Если я поеду в Париж и уговорю Розу приехать сюда, чтобы сыграть роль Лии…
— Неужели вы думаете, что эта мысль не приходила мне в голову? — Флурия повернулась ко мне лицом. — Это слишком опасно. И Годуин никогда не согласится на такой обман. Разве подмена может считаться благим делом?
— Но Иаков обманул Исаака, — возразила. — Чтобы стать Израилем и отцом народа.
— Да, это так, а Роза самая сообразительная и красноречивая из двоих моих дочерей. Но это слишком опасно. Вдруг Роза не сумеет ответить на вопросы леди Маргарет или не узнает в маленькой Элеоноре близкую подругу? Нет, так рисковать нельзя.
— Роза может просто отказаться говорить с теми, кто выдвигает против вас обвинения, — сказал я. — И все это поймут. Ей надо только появиться.
Эта мысль, очевидно, не приходила в голову Флурии.
Она широкими шагами прошлась по комнате, заламывая руки. Всю жизнь я слышал это словосочетание: «заламывая руки». Однако до сих пор ни разу не видел, чтобы кто-нибудь это делал.
Меня поразила мысль о том, что теперь я знаю эту женщину лучше, чем кого-либо в своей жизни. То была странная, леденящая мысль, и не потому что Флурию я любил меньше своих близких, а потому что мысль о собственной жизни была мне невыносима.
— Но если Роза все-таки сможет появиться здесь, — продолжал я, — сколько евреев знает, что у вас близнецы? Сколько народу знает вашего отца?
— Многие, но ни один не проговорится, — уверенно ответила она. — Не забывайте, у моих соплеменников вероотступник считается умершим, ушедшим навсегда, и никто не упоминает его имя. Мы ни разу не заговаривали об этом с тех пор, как приехали сюда. И никто не заговаривал с нами о Розе. Я бы сказала, что это сейчас самая большая еврейская тайна. — Она продолжала, будто хотела объяснить: — По закону Роза должна была лишиться всей собственности, унаследованной от официального отца, из-за своего отступничества. Да, здесь есть люди, знающие об этом, но они молчат. Наш лекарь и другие старейшины проследят, чтобы никто нас не выдал.
— А ваш отец? Вы не написали ему о смерти Лии?
— Нет, а даже если бы написала, он бы сжег письмо, не читая. Он пообещал мне, что сожжет все мои письма… А Меир в отчаянии и горе винит в болезни Лии себя, поскольку это он привез нас сюда. Он думает, что в Оксфорде, в тиши и безопасности, Лия никогда бы не заболела. Он не писал моему отцу. Но это не значит, что отцу ничего не известно. У него здесь слишком много друзей, чтобы он оставался в неведении.