Очи Заримы, подобные очам газели, наполнились радостью. И она захлопала в ладоши, и бедро начало часто тереться о ногу султана, и он почувствовал некоторое томление, хотя всесокрушающий мул продолжал лежать, истощенный тремя набегами.
— Клянусь, а Аллах лучше знает, если и есть на свете лучший среди мужей, то он находится в этой комнате!
— Но знай, о женщина, — усилием воли, железной воли рода Аббасидов, Шамс ад-Дин делал попытки поднять мула на штурм крепости в четвертый раз. — На сокровищнице лежит великое колдовство, столь великое, что даже я — тот, кому она принадлежит — не в силах снять его.
— Что это за колдовство. Умоляю, расскажи!
На миг, короткий, как взмах ресниц миг, Шамс ад-Дину показалось, мул поднял голову… нет — всесокрушающий, в отличие от его хозяина, спал сном праведника.
Шамс ад-Дин Мухаммад вздохнул.
— Слушай же, женщина. В далекие времена, в давние века…
19
Повествование о том, что было, или не было,
— В далекие времена, в давние века стоял на земле бусурманской город, а город это я вам скажу не то, что наш хутор, он… он… раза в два поболе будет. А то и во все три, — рассказчик — совсем не старый еще козак с седыми, словно обсыпанными мукой длинными вусами, потеребил грубыми пальцами белый кончик вуса, опускающийся много ниже улыбающегося рта. Словно дивчина свесила белоснежную ножку с моста, что висит над дальней балкой у края хутора, того края, что ближе к дому Пузатого Пацюка.
— Дядьку Панас, — один из хлопчакив, шо слушали рассказчика, усевшись здесь же, на траве, коло ганку, тряхнул рудим чубом, что словно золотая пряжа заиграл на солнце.
— Чего тебе? — по чубу и конопатой физиономии, Панас распознал в нем сына Панько пасечника.
— А город этот — Ахдад, он, как… как… Миргород! — хлопец выдохнул слово и сам испугался собственной смелости. Мало кто на хуторе мог похвастаться тем, что бывал аж в самом уездном Миргороде. А если и бывал, вон как Охрим Голопупенко, так цельный рик, а то и два после ходил, высоко задравши чуприну.
— Миргород! Скажешь тоже. Не, таких городов, как Миргород — раз, два и нету. Разве только Петенбург. Да и то — вряд ли. Точно — Ахдад, словно наш хутор, ну в… два раза больше.
— Ух ты! — дружно выдохнули остальные слушатели — детинчата разных возрастов и чумазости.
— И был в том городе султан, — продолжил рассказчик.
— Дядьку Панас, а султан кто это?
— Как бы тебе… это кто-то, навроде нашего старосты, только у них…
— А он тоже горилку хлещет?
— А как напьется с голым задом по хутору бегает — чертей ловит!
— Или за теткой Мотрей с ухватом.
— А она кричит: «Люди добреньки, рятуйте!»
— А он ей: «Убью, сука!»
— А ну цыть! — прикрикнул на расшалившихся слушателей рассказчик.
— Такой султан, да? — сын пасечника вновь тряхнул золотой чуприной.
— Ну, навроде… — пальцы вновь затеребили ножку вуса. — А может, не такой… у бусурман энтих, все не как у людей. Как бы то ни было, было у бусурмана этого вещей всяких ценных, дорогих, цельная камора.
— Вроде, как у Ицхака — корчмаря?
— Ну, вроде…
— А колбасы в ней были?
— Жареные и шоб жира побольше!
— А сало?
— С прорезью!
— Дурак! В сале самое смачное — шкурка!
— Нет — прорезь!
— Нет — шкурка!
— А я люблю, шоб потолще, и соломой смолено!
— Не, самое ценное, шо в каморе может быть — это конфеты!
— Конфеты — это да! Ее в рот и на языке катаешь.
— А она сладкая, как вишня спелая!
— Дурак! Сравнил тоже. Слаще!
— Сам дурак!
— У тетки Наталии, шо за большой балкой живет — вишни сладкие, — со знанием дела заявил сын пасечника Панько.
— Ага, только Сирко кусючий.
— А ленты у султана того были? Цветные, — робко спросила малолетняя Оксанка и часто заморгала черными оченятами.
— И колбаса домашняя, и колбаса кровяная, и сало с прорезью и со шкуркой, и конфеты, и ленты, и еще много чего, шо мы и видать не видывали, и знать не знаем, — говорю ж — бусурман, да еще и султан.
— Ух ты!!! — снова выдохнули слушатели.
— И задумал он камору эту, а точнее будет — богатства, что в ней, от воров уберечь.