— Отзовитесь!
Аль Мамун!
Отряды стражи с обеда рыскали по городу, без спросу заходили в дома, взламывая запоры на дверях и сундуках.
Невольники — от последнего носильщика в конюшне до первого евнуха Сандаля, ходили по городу, расспрашивая жителей, не видел ли кто чего.
Еще с утра была объявлена награда всякому, кто укажет путь, или местонахождение сына султана. К зухру награда выросла втрое.
В гареме стоял непрестанный, вечный, как знамя пророка, женский вой. Каждый помогал, как мог.
И от фаджра к зухру, от зухра к асру наливалось зеленью знамени лицо несчастного отца Шамс ад-Дина Мухаммада.
— Это выкуп, Абу-ль-Хасан, я знаю, это выкуп. Одноглазый Рахман, промышляющий на восточных караванных тропах, его рук дело. Давно надо было заняться этой шайкой!
— Мой повелитель, — осторожно вставил Абу-ль-Хасан, — Рахман не так глуп, чтобы связываться с тобой. Случись подобное, он, равно как и его люди, недолго будут радоваться приумноженным богатствам.
— Тогда Дау аль Макан — султан Тросдада, что к северу от пустыни. О-о-о, расположение Ахдада на пересечении караванных троп многих, многих лишает сна.
— Господин мой, сотвори Дау аль Макан подобную глупость, не миновать войны. Ахдад много сильнее Тросдада, да и султаны Олеши и Пологт станут на нашу сторону.
— Тогда, кто, о верный мой Абу-ль-Хасан, кто?
— Не знаю, господин, не знаю…
Голова Башаара подмигивала с копья. Хорошо Башаару, ему, ей уже все равно. Черноокие гурии ласкают Башаара. Хотя, зачем гурии евнуху. Или в раю утраченное отрастает вновь…
— Аль Мамун!
— Молодой господин, где вы!
— Отзовитесь!
— Аль Мамун!
Возле ворот еще много места, и много поместится копий. Если он, они в скором времени не отыщут пропавшего принца, голове Башаара недолго скучать в одиночестве.
23
Ахдадская ночь, или путешественница
Знаете ли вы Ахдадскую ночь? О, вы не знаете Ахдадской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба горит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Пустыня вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен и полон неги, и движет океан запахов. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали барханы, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и спокойны дворы; холод и мрак их угрюмо заключен в серые каменные стены. Девственные чащи фиников и смоковниц пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник — ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине.
Божественная ночь! Очаровательная ночь!
И вдруг все ожило: и деревья, и дворы, и барханы. Сыплется величественный гром ахдадского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посреди неба… Как очарованный дремлет город. Еще более, еще лучше блестят при месяце толпы домов; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Звуки умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. За порогами иных только домов запоздалая семья совершает свой поздний ужин, и, перекрикивая соловья, мерный звук колотушки одиноким вороном прорезает темень.
— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает «Ассуанский кувшин», или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.
— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.
Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.