— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.
Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама — лучшего повара Ахдада.
Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).
— Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.
Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.
Пайам почтительно поклонился.
— Слушаю и повинуюсь.
24
Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому
Джавад пребывал в благостном расположении тела и — как следствие — духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.
Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.
Его жена — верная сабля, его удовольствия — еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь — того не существует.
И лишь память, воспоминание о той боли, когда его — маленького мальчика — оскопили и на три дня закопали в песок — рана должна была зарубцеваться или загноиться — иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло — он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль — старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все — и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.
— Говори!
Сочный кусок отправился в рот, и горячий жир опалил небо телохранителя султана.
— Я… это… не посмел бы… думал, показалось… поначалу… но каждую ночь… да и Максуд видел, а двоим казаться… не может…
— Чего ты там бормочешь?
Наджмуддин — стражник-мамлюк еще ниже склонил голову в шлеме, вокруг которого, как вокруг фески, был намотан тюрбан.
— Я и говорю, — Наджмуддин забормотал не громче прежнего, — змея. Поначалу думал — показалось, но каждую ночь, да и Максуд видел…
— Ты что же это — змей боишься! — очередной кусок приласкал небо.
— Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а… во! — Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони. — Ну во.
Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад — пророк его. Их хотя сказано в священной книге:
Джавад знал — многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.
— Пил? — задал он вопрос напрямую.
— Кто? Я? — Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного. — Никогда! А на посту, так и капли в рот… да и двое нас было, Максуд же тоже видел.
Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.
— Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз…
— Страшно, — отыскал смелость вставить Наджмуддин.
Джавад скривился — послал Аллах воинов.
— Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?
— Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!
25
И еще раз ахдадская ночь или путешественница
— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Джавад расправил плечи, перекатился с пятки на носок. Ночная прохлада, поначалу казавшаяся освежающей, легко преодолела непрочные стены куфтана и камиса — нижней рубахи, всесокрушающей конницей перепрыгнула ров кожи, неудержимой пехотой перекинулась через валы мяса и сейчас неумолимым ассасином добиралась до подрагивающих костей. Фарджия, теплая, украшенная вышивкой и вставками фарджия — подарок султана — осталась во дворце. Фарджия — единственное, что смогло бы сейчас остановить победоносное шествие неприятеля-холода. Она и еще глоток хорошего свежепроцеженного вина. Джавад помотал головой, отгоняя недостойные мысли. «Вино, майсир, жертвенники, стрелы — мерзость из деяния сатаны», — да, так, только так, по велению Аллаха милостивого и всезнающего. Но чем больше Джавад думал о вине, тем больше Иблис украшал эту идею в его уме. Не спросить ли о глотке солнечных лоз у стражника? Джавад знал — у них есть. Как иначе согреться длинными ночными бдениями? Но если старший начнет подавать дурной пример младшим, как потом требовать с них должного почтения и исполнения приказов.