— Ну и где, во имя Аллаха, эта ваша змея! — вопрос получился излишне резким, искаженным дрожанием нижней челюсти.
Наджмуддин и Максуд стояли здесь же, прильнув к стене, словно паломники к черному камню, и не стеснялись дрожать. Страх и холод были тому причиной, и неизвестно что в большей степени.
— В-вот.
Дрожащий палец Наджмуддина указал за спину Джавада, но за мгновение до ответа мамлюка, Джавад услышал шорох. Ночной город таит в себе множество шорохов. Шорох листвы, с которой играет расшалившейся ветер. Шорох стираного белья, что качается во дворах правоверных. Наконец, едва слышный шорох перекатываемого песка, что сплетается с шорохом гонимого ветром мусора, веток, травы.
Но шорох, который послышался за спиной Джавада, поднял сердце бесстрашного воина, вместе с душой, как известно, взятой взаймы, едва не к самому горлу.
И страх, древний страх — наследие ушедших в песок предков, страх, которому безразлично, кто перед ним — пятилетний мальчишка перед раздутой от возмущения коброй, или умудренный годами и отнятыми жизнями зрелый муж с кривой саблей на жирном боку, страх завладел Джавадом, сковал его члены, запер дыхание.
В плохом есть хорошее, или — нет худа без добра — он согрелся.
Даже стало жарко.
И дающие прохладу ручейки потекли по потной спине.
Черное тело змеи прошелестело мимо.
И скрылось в одной из улиц на том конце площади.
И Джавад, а следом за ним Наджмуддин с Максудом, вздрогнули, когда рядом с ними ударил звонкий крик Муфиза.
— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
— Следует доложить Абу-ль-Хасану — визирю.
Джавад не без удивления обнаружил в себе умение говорить.
26
Рассказ о поваре Пайаме, дочери его Зайне и о барашке
Вечер, усталый вечер тихо крался улицами, улочками и площадями Ахдада.
Утомленные дневными трудами и заботами правоверные мирно собирались в кружки, взвалить тяготы на плечи собеседника, обсудить последние городские новости, обсмаковать, словно косточки молоденького барашка, свежие сплетни.
— Слышали, у Шумана коза начала доиться черным молоком! Не к добру это, ох, не к добру!
— Вах! Вах! Вах! — слушатели важно качали головами, отягощенными грузом забот и локтями чалмы.
— А купец Али Катф опять Иблиса видел! На ногах — копыта, сам черный, с бородой, как раз из дома Али Катфа выбирался, когда тот возвращался из лавки.
— Вах! Вах! Вах! — и снова ветерок удивления колышет укутанные головы.
— Это не тот ли купец Али Катф, у которого молодая жена?
— Он самый. Мало того, Иблис подошел к купцу и обозвал того рогатым!
— Вах! Вах! Вах! Что бы это означало!
— Не спроста, ой неспроста, еще и у султана сын пропал!
Для звезд еще рано. А месяц, величавый месяц поднялся на небо посветить добрым правоверным и всему миру.
Вечер перед четырнадцатой ночью луны. Ночь договора.
Пайам — повар отвязал барашка. Как и было уговорено, он зарежет его и приготовит печень. Почему именно этот барашек? Почему в четырнадцатую ночь? Пайам был всего лишь поваром, и причуды тех, кто платил, мало заботили его голову.
Барашек жалобно блеял и слабо сопротивлялся. Животные чувствуют смерть.
Во дворе, пока светлом дворе сидела Зайна — дочь Пайама, чье имя означает «красавица». Зайне шел тринадцатый год, совсем скоро она превратится в женщину.
При виде отца, с барашком, Зайна проворно отвернулась и закрыла себе лицо руками.
— О, батюшка, мало же я для тебя значу, если ты водишь ко мне чужих мужчин.
Пайам не сразу сообразил, о чем говорит дочь.
— Мужчин? Каких мужчин?
Ох, Аллах свидетель, зря, зря он позволял общаться Зайне со старухой — невольницей с далекого севера, что одно время жила в доме Пайама. Знал же, старая — колдунья. Потому и продал.
— Где ты видишь, дочь моя, чужих мужчин?
— Этот барашек, что с тобою, не кто иной, как заколдованный юноша.