— О горе мне, горе! — вскричал расстроенный до крайности Пайам. — Аллах, за что, за что наказываешь! Моя дочь, моя единственная дочь, и разум покинул ее.
— Не кричи, батюшка, и не кори тому, кто выше нас, — отвечала Зайна. — Этот барашек — заколдованный юноша, но я могу его расколдовать. Подай чистую чашку со свежей водой.
Убитый горем и снедаемый любопытством Пайам вошел в дом, а вернулся оттуда, неся то, что просила дочь.
Зайна взяла чашку, произнесла над ней какие-то слова, а затем брызнула на ягненка, говоря:
— Если ты баран по творению Аллаха великого, останься в этом образе и не изменяйся, а если ты заколдован, прими свой прежний образ с позволения великого Аллаха!
Пайам моргнул. А барашек вдруг встряхнулся и стал человеком.
27
И еще раз ахдадская ночь или путешественница
Визирь Абу-ль-Хасан кутался в теплую ткань джуббе. Джуббе ему поднес в подарок один из караванщиков еще в прошлом году; и каждый раз, покидая дом холодными вечерами, Абу-ль-Хасан благодарил Аллаха, надоумившего просителя на этот подарок. Верблюжье, а верхняя ткань радует глаз затейливой вышивкой и яркими красками.
Рядом мелко трусился огромный Джавад. Замерз что ли? Так на евнухе тоже теплая фарджия.
— И где эта ваша змея?
Абу-ль-Хасан знал — Джавад не станет беспокоить зря. Змея есть. Всем мерещиться не может — стражники трусились здесь же, за спиной. Знал, но молил Аллаха, чтобы все это оказалось дурной шуткой. Ну зачем, зачем Абу-ль-Хасану змея, выползающая из дворца. Мало ему пропажи сына султана! Копья, копья с отрубленными головами высились недалеко — у центральных ворот. А у султана Шамс ад-Дина много копий, а у ворот много места…
Разум Абу-ль-Хасана улетел так далеко, что он не услышал шуршания за спиной, а когда услышал, черное, чешуйчатое тело уже проползало мимо.
И хоть визирь был подготовлен словами Джавада, увиденное потрясло его, и прибавило еще заботу к его заботам.
Черный хвост уже втягивался в один из переулков.
— Скорее, — холодные пальцы Абу-ль-Хасана сжали дрожащий локоть Джавада. — За ней!
28
Продолжение рассказа о поваре Пайаме, дочери его Зайне и о барашке
— Воистину, нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммад пророк его! — повар Пайам не без удивления наблюдал юношу, что сидел на полу его дома и не без удивления наблюдал Пайама.
На молодом человеке переливались богатые одежды, а высокое чело уже опоясала чалма. И был он подобен свежей ветке и чаровал сердце своею красотою и умы своею нежностью, так что Пайаму пришли на ум слова поэта:
— Кто ты, господин? — осмелился обратиться Пайам, ибо было видно, что сидящий перед ним благородного происхождения. — Как твое имя и как во имя Аллаха милостивого и милосердного ты очутился у меня в доме в образе барашка?
Юноша помотал головой, словно отгоняя тяжелые думы.
— Если позволите, я отвечу с конца. Последнее, что помню, это, как я засыпал у себя в постели, затем что-то произошло, и я почувствовал, что у меня четыре ноги и ни одной руки, а вместо пальцев — копыта, и я хотел воззвать к Аллаху милостивому и могучему, но горло всякий раз рождало блеяние. И если бы не вы, милостивый господин, и не ваша прекрасная дочь, ходить бы мне в шкуре ягненка до скончания времен.
При последних словах, Зайна опустила глаза и кожа на лице девушки стала красной.
— Воистину, господин, окончание времен для тебя было ближе, чем ты думаешь, ведь не далее, как сегодня ночью я должен был зажарить твою печень, дабы отнести ее заказчику.
— Воистину, на все воля Аллаха, мы уходим от него и к нему же возвращаемся, и если не настал положенный срок, Аллах убережет нас! Тогда я вдвойне обязан твоей прекрасной дочери — за то, что она меня расколдовала и за то, что спасла от смерти!
Зайна еще ниже опустила глаза.
— Воистину, это правда, господин мой. И еще одна правда в том, что своим умением Зайна спасла и меня, ведь я чуть было не пролил кровь своего брата — правоверного.
— Выходит, мы оба обязаны тебе, прекрасная девушка.
— Если позволено мне будет говорить, — ответила смущенная Зайна, — на все воля Аллаха, это он привел вас в наш дом, и с его позволения и его именем я сняла с господина заклятье.
— Воистину, сегодня ты выступила рукой его, и воистину — скромность — лучшее украшение женщины. Но что же мы стоим (а юноша уже стоял на ногах) поспешим же скорее к моему отцу! Клянусь Аллахом, обрадованный моим возвращением, он тотчас же устроит пиры, и будет кормить бедных, и нуждающихся, а вас вознаградит величайшими ценностями из своей сокровищницы.