Но что красота — пыль под ногами Аллаха.
Прознай султан о новой наложнице в гареме визиря — а слух об этом непременно достигнет ушей Шамс ад-Дина — о ее красоте, и прелести, и соразмерности, желание увидеть товар поселится в груди повелителя.
Дальше Шамс ад-Дину достаточно одного, легкого, как дуновение ветра взгляда на прекрасное личико Заримы — а именно так звали наложницу — чтобы ту же голову посетили совсем иные мысли. И мысли эти — о том, как заполучить прекрасные глаза серны, губы — коралл, груди — мрамор и ровный стан, и самое главное — родинку, подобную кружку амбры.
Абу-ль-Хасан знал, случись подобное, упади он в ноги повелителю, умоляй принять в подарок прекрасный цветок Зариму, Шамс ад-Дин Мухаммад холодно отвернется от своего визиря. Недостойно султана брать то, чем пользовались слуги. По городу, по соседним городам пойдут слухи — султан Ахдада взял наложницу после своего визиря. О-о-о, слухи, как сказал поэт:
Но… прикажи повелитель казнить верного Абу-ль-Хасана. Все имущество визиря перейдет в казну, все, включая дом, его женскую половину и тех, кто на этой половине обитает. Тогда никто не скажет, что султан Шамс ад-Дин Мухаммад взял в жены девушку после своего визиря. Люди скажут: «На все воля Аллаха». Скажут и будут правы. Но что до правоты людей несчастному Абу-ль-Хасану.
Так, или примерно так, а Аллах лучше знает, рассуждал Абу-ль-Хасан, когда вел Зариму ко дворцу.
Как и ожидал Абу-ль-Хасан, Зарима пришлась по сердцу султану. И в ту же ночь — хвала Аллаху милостивому и всемогущему — Шамс ад-Дин ввел к себе новую наложницу.
Это должна была быть ночь, которая не идёт в счёт ночей жизни, так как она заключает сближение с прекрасным, объятия, и игры, и сосанье, и пронзание до утра. И девушка должна была вскрикнуть криком, который неизбежен.
Так думал визирь Абу-ль-Хасан, и лишь слегка стесненная грудь мешала в полной мере порадоваться за повелителя Ахдада.
Наверное, так думал и султан Шамс ад-Дин, хотя только Аллаху ведомы мысли и поступки наши — тайные и явные. О чем думала прекрасная Зарима неведомо, ибо даже Аллаху трудно постигнуть помыслы женщины.
И никто из троих не ожидал, что наутро Абу-ль-Хасан будет стоять на коленях, припав алебастровыми губами к правой туфле султана, а сам повелитель будет скакать на оставшейся свободной левой ноге, с которой — по велению Аллаха всемилостивейшего и всезнающего — должно вступать в отхожее место, впрочем, в это место Шамс ад-Дин Мухаммад, похоже, не собирался.
— Ишак и сын ишака. Где, где славные времена повелителя правоверных Харуна ар-Рашида из рода Аббасидов и не менее славного — первого среди визирей — Джафара Бармакида. О, Аллах, где они!
Увы, увы. Кобылица оказалась объезжена, жемчужина сверлена, из пиалы прекрасных губ с родинкой над верхней уже кто-то пил.
И тем обиднее было Абу-ль-Хасану, и тем сильнее алый сафьян жег губы, ибо пил не он.
— Клянусь Аллахом господином миров, клянусь всем, что свято, я даже пальцем не притронулся к Зариме! — в перерывах между обещанием казни и проклятиями успел вставить Абу-ль-Хасан. — Не далее, как вчера утром, о свет очей пророка, я купил ее у Ицхака — еврея-купца за пятнадцать тысяч полновесных золотых динаров, — всегда полезно приврать насчет суммы, и хоть Аллах всеведущий говорил: «A кто обманет — придет с тем, чем обманул, в день воскресения» (Коран, пер. И.Крачковского), но то ж пророку, — а в полдень того же дня, я поднес ее моему господину!
— Врешь, врешь, собака!
— Клянусь твоей милостью, клянусь тем, кто возвысил небеса и простёр землю, клянусь своей головой!
— Своей головой, говоришь, — гнев султана покидал праведную грудь, чему способствовало и шаткое положение повелителя. — Но если ты врешь, если только в словах твоих правды не больше, чем в лае гиены…
— Нет, повелитель, нет! И пусть падет на меня гнев Аллаха. Пусть разверзнется земля и поглотит меня гиена, пусть я потеряю вкус, пусть…
— Ладно, ладно, будет тебе. Пойдем, еврея спросим. Ногу-то отпусти.
Тяжелые пальцы шаира прекратили ласкать струны постанывающего кануна. Ласкали не только пальцы, но и рише с закрепленным в нем кусочком буйволового рога. Единение овечьих кишок — струны и рише-буйвола рождало неповторимые звуки. Рассказчик сдвинул черные брови, вместо струн, пальцы принялись перебирать завитки курчавой бороды.