Когда же она кончила говорить и плакать, я сказал ей:
— О жена моя, довольно тебе печалиться! Что толку плакать? Это ведь бесполезно.
— Не препятствуй мне в том, что я делаю! Если ты будешь мне противиться, я убью себя, — сказала она; и я смолчал и оставил её в таком положении.
И она провела в печали, плаче и причитаниях ещё год, а на третий год я однажды вошёл к ней, разгневанный чем-то, что со мной произошло (а это мучение уже так затянулось!), и нашёл жену мою у могилы под куполом, и она говорила:
— О господин мой, почему ты мне не отвечаешь? — А потом она произнесла:
И, услышав её слова и стихи, я стал ещё более гневен, чем прежде, и воскликнул:
— Ах, доколе продлится эта печаль! — и произнёс:
И когда дочь жена услышала эти слова, она вскочила на ноги и сказала:
— Горе тебе, собака! Это ты сделал со мной такое дело и ранил возлюбленного моего сердца и причинил боль мне и его юности. Вот уже три года, как он ни мертв, ни жив!
— О грязнейшая из шлюх и сквернейшая из развратниц, любовниц подкупленных рабов, да, это сделал я! — отвечал я, и, взяв меч в руку, я обнажил его и направил на мою жену, чтобы убить её.
24
Начало рассказа седьмого узника
В городе болеют люди. Болеют правоверные мусульмане и заезжие копты, болеют люди книги и огнепоклонники маги. Добро б болели, а так по истечении трех дней, они исчезают. Иблис, Иблис метет рыжей бородой улицы, площади и улочки Ахдада, подбирая праведные души, вкупе с неправедными. Хотя… что есть праведность? Праведен ли судья, принимающий решение в пользу богатого купца, ущемляя бедного башмачника. Праведен ли сборщик налогов, отбирающий у земледельца последнее. Праведен ли вор, облегчая чрезмерную ношу презренного металла.
Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким. Некоторые знали его под именем Камакима-вора. К счастью, переменчивому, как настроение красавицы, непостоянному, как горный ручей счастью под этим именем не знали Камакима ни Салах — достойнейший кади славного города Ахдада, ни Абульхаир — не менее достойный палач все того же славного Ахдада, ни даже — Джавад — начальник стражи султана Шамс ад-Дина Мухаммада — да благословит его Аллах и приветствует.
И пусть так остается. Пусть у славного кади, не менее славного палача, чуть более славного Джавада будет много дел. Реки, моря дел, и пусть все они будут славными, лишь бы никто из этой троицы так и не узнал Ахмеда Камакима.
Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким, которого лишь некоторые знали под именем Камакима-вора. Еще он рассуждал, куда деваются люди, заболевшие, по прошествии трех дней, хоть и не пристало простому вору сушить голову мыслями, достойными визиря, а то и султана. Но мысли эти крутились, вертелись и жужжали в его голове, словно мухи над медовой лепешкой, и из этого жужжания выходило, что надо «рвать когти». Смысл загадочного сочетания слов, доставшегося Камакиму, вместе с именем, от папаши, не совсем доходил его сознания. Однако папаша, имевший обыкновение употреблять его к месту и без оного, часто рвал, благодаря чему и дожил до глубокой старости, даже больше того — чудо Аллаха — с обеими руками.
Хорошо богатому купцу «рвать когти», нагрузив полные повозки дорогим товаром, да еще припрятав среди вещей мешочек, другой звонкой монеты. Хорошо султану «рвать когти» в сопровождении слуг, наложниц и любимой охраны. А с чем прикажете «рвать когти» бедному вору? Всего богатства — линялая чалма, да ловкие пальцы. Хотя, если подумать, это совсем не мало.
Аллах услышал молитвы, или мысли бедного, пока бедного Камакима, ибо нет тайного для господина миров. Толкаясь в торговых рядах, Камаким увидел лавку купца-еврея. Из этой лавки выходил человек, судя по одеянию — чужеземец. И под этим самым чужеземным одеянием, человек прятал кошель. У кого-кого, а у Камакима глаз наметан. Не очень большой, как раз достаточный, чтобы бедный (пока бедный) вор мог без дальнейших раздумий начать (и закончить) «рвать когти».