— Прочь, собака! Не бывать, чтобы вернулось то, что прошло, или ожили бы мёртвые! Аллах отдал мне теперь в руки того, кто со мной это сделал и из-за кого в моем сердце был неугасимый огонь и неукрываемое пламя!
И она поднялась на ноги и, взяв кувшин, (а я его уже видел ранее при ней) потерла его, произнеся слова, которых я не понял. И в тот же миг из кувшина появился огромный джин с красной кожей и ветвистыми, как у оленя рогами.
Жена моя сказала джину:
— Повелеваю тебе, о раб кувшина, сделать так, чтобы человек этот стал наполовину камнем, наполовину человеком!
— Слушаю и повинуюсь, — ответил джин.
И я тотчас же стал таким, как ты меня видишь, и не могу ни встать, ни сесть, и я ни мёртвый, ни живой. И когда я сделался таким, джин заколдовал город и все его рынки и сады. А жители нашего города были четырех родов: мусульмане, христиане, евреи и огнепоклонники, и он превратил их в рыб: белые рыбы — мусульмане, красные — огнепоклонники, голубые — христиане, а жёлтые — евреи. А, кроме того, жена меня бьёт и пытает и наносит мне по сто ударов бичом, так что течёт моя кровь и растерзаны мои плечи. А после того она надевает мне на верхнюю половину тела волосяную одежду, а сверху эти роскошные одеяния.
И потом юноша заплакал и произнёс:
30
Продолжение рассказа седьмого узника
— … он бежать, а я за ним! Бегу и думаю: «О, Аллах, зачем ты создал меня с честностью, подобной незамутненному горному хрусталю? О, Аллах — владыка миров, зачем, помимо честности, вложил ты еще в мою душу отвагу, более приличествующую великим борцам за веру прошлого, нежели бедному меднику!»
Ахмед Камаким, которого лишь немногие знали под именем Камакима-вора, вздохнул, заодно испробовав на крепость, держащие его руки. Руки крепки и ноги их быстры. В истинности последнего Камаким убедился некоторое время назад. В истинности первого — убеждался всякий раз, вздыхая.
— … он в переулок, тот, возле входа в который сидит старый Манмун. Я за ним. А сам думаю: «О, Аллах…»
Десятки раз, много десятков раз он воровал плохо и хорошо лежащие кошели. О, Аллах, надеюсь сейчас ты не слушаешь мои мысли! Случалось и в менее оживленных местах, чем ахдадский рынок в середине дня. Случалось — один на один, посреди тихой улочки. И ни разу, ни разу клиент ничего не заподозрил. Ну, до того времени, как Камаким оказывался на безопасном расстоянии.
— … а бежать-то некуда. Велика улица, а позади — стена. Тогда он остановился и поворачивается ко мне. Ну, думаю, Хумам, пришел твой последний час. И хоть жил я жизнью праведной, выполнял все заветы и предписания, а все ж страшно предстать пред светлые очи господина миров.
Камаким не любил сознательных граждан. Кое-кто из коллег — воров не любил кади за то, что тот выносит чересчур суровые приговоры. Кое-кто не любил палача за то, что тот… ну, это, понятно. Кто-то не любил стражников, кто-то городскую власть, кто-то самого султана. Камаким не любил сознательных граждан. Судья, палач, стражники, даже султан — все они выполняют свою работу. Хорошо, плохо ли, но за это им платят деньги, а значит, хочешь — не хочешь, каждый день, с утра до вечера, будь добр — выполняй.
Но сознательные граждане…
Ну увидел ты, как кто-то стянул у клиента кошель. Видел — и хорошо, благодари Аллаха за то, что наградил тебя острым зрением. Благодари и продолжай выполнять свою работу. Свою! За которую получаешь деньги, кормишь семью, покупаешь наложниц, ну и все такое прочее. Зачем же орать на весь базар: «Держи вора!» Вор тоже человек — создание Аллаха. У вора, может, душа нежная. Вор, может, этого самого крика не переносит, с детства. С того самого счастливого детства, когда промышлял воровством фруктов и сладостей, а «держи вора» заканчивался едва ли не каждый выход в город.
— … нож! Огромный! Видели саблю Джавада? Так этот еще больше!
— Вах. Вах. Вах, — зацокали слушатели.
— И на меня. А у самого глаза горят, борода торчком!
Камаким даже потрогал себя за подбородок… почти потрогал. Сознательные граждане держали его… сознательно.
Да что ж они слушают этого ремесленника! Разве не видят — нет у него бороды! И никогда не было! Как и ножа, любого, захудалого, не говоря уже о размером с саблю Джавада. И поймал его совсем не этот медник.
— Поднырнул, руку подставил, а сам думаю: «Аллах, защити и сбереги раба твоего!» и нож — дзинь… Вдребезги!