— Слушаю и повинуюсь твоему приказанию, о родитель мой! — ответил я.
И затем шейх Наср ушёл встречать птиц. А после его ухода я поднялся и шёл, пока не вошёл в помещение, и спрятался, так что никто меня не видел.
И я просидел первый день и второй день и третий день, и девушки не прилетали, и я начал тревожиться, плакать и испускать стоны, исходившие из печального сердца, и плакал до тех пор, пока не потерял сознания. А через некоторое время очнулся и стал смотреть то на небо, то на землю, то на бассейн, то на равнину, и сердце мое дрожало от сильной страсти. И когда я был в таком состоянии, вдруг приблизились ко мне по воздуху птицы в образе голубей (но только каждый голубь был величиной с орла), и они опустились около бассейна и посмотрели направо и налево, но не увидели ни одного человека или джинна.
И тогда они сняли одежду и, войдя в бассейн, стали играть, смеяться и развлекаться, и были подобны слиткам серебра. И одна из них сказала:
— Я боюсь, о сестры, что кто-нибудь спрятался из-за нас в этом дворце.
Но другая молвила:
— О сестра, в этот дворец со времени Сулеймана не входил ни человек, ни джины.
А еще одна воскликнула, смеясь:
— Клянусь Аллахом, сестрицы, если кто-нибудь здесь спрятан, то он возьмёт только меня!
И затем они стали играть и смеяться, а сердце мое дрожало от чрезмерной страсти. И я сидел, спрятавшись, и смотрел на девушек, а те меня не видели. И девушки поплыли по воде и доплыли до середины бассейна, удалившись от своих одежд, и тогда я поднялся на ноги и помчался, как поражающая молния, и взял одежду младшей девушки, а это была та, к которой привязалось мое сердце, и звали её Ситт Шамса.
И девушки обернулись и увидели меня, и задрожали их сердца, и они закрылись от меня водой и, подойдя близко к берегу, стали смотреть на меня.
— Кто ты и как ты пришёл в это место и взял одежду Ситт Шамсы? — спросили они.
И я сказал:
— Подойдите ко мне, и я расскажу вам, что со мной случилось.
— Какова твоя повесть, зачем ты взял мою одежду и как ты узнал меня среди моих сестёр? — спросила Ситт Шамса.
И я молвил:
— О свет моего глаза, выйди из воды, и я поведаю тебе мою историю и расскажу тебе, что со мной случилось, и осведомлю тебя, почему я тебя знаю.
— О господин мой, прохлада моего глаза и плод моего сердца, — оказала она мне, — дай мне мою одежду, чтобы я могла её надеть и прикрыться ею, и я к тебе выйду.
— О владычица красавиц, — отвечал я, — мне невозможно отдать тебе одежду и убить себя от страсти. Я отдам тебе одежду, только когда придёт шейх Наср, царь птиц.
И, услышав мои слова, она стала кричать и бить себя по лицу и разорвала на себе нижнюю одежду, и её сестры начали кричать и бить себя и умолять, чтобы я отдал одежду из перьев, но я оставался непреклонен, как и велел мне шейх Наср.
Когда же наступила над ними ночь, они не могли оставаться с нею и улетели, оставив её в верхней части дворца.
41
Продолжение рассказа седьмого узника
— Что-о, влезть во дворец султана! Нашего султана — досточтимого Шамс ад-Дина Мухаммада — да благословит его Аллах и приветствует. Господин Абд-ас-Самад шутит, конечно шутит. О-о-о, Камаким тоже любит шутить, больше того — понимает хорошие шутки, однажды я…
Незнакомец, или уже не незнакомец, ибо Камакиму было названо имя, оставался серьезен, как верблюд за едой. Больше того, брови, черные густые брови Абд-ас-Самада были сдвинуты, соединившись в одну линию, пусть и не совсем ровную.
— Не просто во дворец султана — в его сокровищницу.
— А почему не в личные покои, давайте сразу в личные покои, или лучше в гарем, да в гарем, ведь его охраняет всего-навсего пол сотни евнухов. Пол сотни отборный нубийских невольников с черной, как обожженное дерево кожей и такими же душами, ибо ничего хорошего за этой кожей быть не может. А у каждого евнуха — по сабле, а у каждой сабли — по заточенному краю. Острому, как язык сплетницы, тонкому, как лесть искусителя.
— Мне не нужен гарем, мне нужна сокровищница. И ты поклялся, не забывай.
— Ай, где была моя голова, где был мой ум. Почему, ну почему я не отрезал свой неразумный язык до того, как он произнес проклятые слова. Горе мне, горе. И даже сейчас он ворочается и выдает то, о чем я, может быть, потом пожалею. Когда я давал клятву, самую неразумную из всех клятв, которые давались от сотворения мира, я думал речь идет о доме какого-нибудь купчишки, на худой конец — богатого купца, со слугами и охраной, пусть и многочисленной, но уступающей в количестве и свирепости охране султана. Я думал речь идет о доме кого-нибудь из тех, кто вершит судьбами правоверных, а заодно и неверных в этом городе. Славном городе Ахдаде. Кто дни напролет просиживает шальвары в диване. Благословенном диване. А видит Аллах — это тяжкая ноша, ибо шальвары нынче дороги. На худой конец — речь могла идти о Абу-ль-Хасане — благословенном визире нашего славного султана. Род Аминов славится своим богатством, и если из дома Абу-ль-Хасана пропадет какая-нибудь вещь, пусть и обладающая ценностью, мало кто, ну может, кроме самого визиря Абу-ль-Хасана, хватится пропажи. А если повезет, если мне, нам очень повезет, если Аллах, всевидящий Аллах именно в этот момент будет смотреть в другую сторону, ибо много чего творится в мире, достойное внимания Аллаха…