И я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И я поспешно поднялся и вошёл во дворец и, принеся одежду Ситт Шамсы, отдал её девушке. И та взяла от меня одежду и надела её и сказала:
— О муж мой, садись мне на спину, закрой глаза и заткни уши, чтобы не слышать гуденья вращающегося небосвода. Схватись руками за мою одежду из перьев, сидя у меня на спине, и берегись упасть.
И, услышав её слова, я сел ей на спину.
И, когда она собралась лететь, шейх Наср сказал ей:
— Постой, я дам вам золота и камней и драгоценностей из тех, что есть во дворце.
И девушка стояла, пока шейх Наср не насыпал два мешка золота и два мешка камней и два мешка драгоценностей и мешок пряностей и еще немного сверх того, и он поручил ей заботиться обо мне, а затем простился с нами.
И потом Ситт Шамса взлетела, в тот же час и минуту, и помчалась по воздуху, точно дуновение ветра или блистающая молния. И с той минуты, как Ситт Шамса взлетела, она летела, не переставая, от зари до послеполуденного времени, и я сидел у неё на спине. А после полудня показался вдалеке город с башнями и минаретами, и я узнал в нем Басру, и сердце мое возрадовалось, и дух мой поднялся, и плечи расправились, а глаза же, напротив, окропились слезами.
48
Продолжение рассказа седьмого узника
Ленивые удары барабана.
Войлочная колотушка истомившейся любовницей ласкает натянутую верблюжью кожу.
Ленивый скрип весел. Дерева о дерево. Широкая лопасть уставшим паломником опускается в воду.
Даже Люфти-надсмотрщик сегодня ленив. Плеть, кожаная плеть лениво поднимается и так же лениво опускается, лаская спины… гребцов.
— Собачьи потроха! Гребите! Гребите лучше!
Они и гребли. Никак не лучше, да и кричал Люфти скорее так, по привычке, ибо никакого иного умения, кроме кричать, да еще махать плеткой Аллах Люфти не дал. И слава тому же Аллаху, что не дал, ибо им — подопечным Люфти с головой хватало и первых двух.
Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким, которого все мы помним под именем Камакима-вора. Хотя, какой сейчас вор. Впору переименоваться в Камакима-гребца, или Камакима-галерника, ибо пребывал он — милостью Аллаха, а больше милостью Шамс ад-Дина Мухаммада славного султана славного города Ахдада — на галерах.
— Плевки верблюда! Гребите!
И плеть опускается. И кожа, мертвая кожа соприкасается с живой… пока живой.
От жары, от еды, от работы и не в последнюю очередь от усердия Люфти редко кто на галерах доживал до второго года заключения. Об этом Камакима просветили в первый же день. Сверкая беззубой ухмылкой и дыша зловонием. А вон и просветитель — Муайид-гончар, попавший на галеры, как он говорил, по несправедливому обвинению. Корячится, тянет весло, упираясь в скамью. Витые мышцы натянулись под тонкой кожей. Сейчас пойдет вперед — и мышцы расслабятся. Ловя короткий отдых перед следующим рывком.
Сегодня еще ничего. Сегодня они идут медленно, а вот когда, прихотью капитана, галера начнет увеличивать скорость. Когда по знаку Люфти они возьмут в рот по деревянному чурбачку, чтобы не прикусить себе язык от боли и напряжения. Когда войлочная колотушка начнет в два, три раза быстрее ударять в шкуру барабана, когда плетка Люфти… тогда смерть, огненный Джаханнам покажется раем.
В такие минуты Камаким думал, что лучше бы ему лишиться руки. Сидел бы сейчас у дастархана, вкушал плов. Пряный, жирный, еще теплый плов.
— Отрыжка Иблиса. Гребите! Гребите веселее!
Куда уж веселей.
А потом началось это.
За недолгую жизнь галерника Камакиму довелось побывать в штормах… в шторме.
Когда ветер, холодный ветер, забираясь в трюм, ласкает шершавым языком голые спины гребцов и надсмотрщика. Когда солнце, палящее солнце, иногда доставляющее мучений больше, чем ненавистное весло, прячет слепящий лик за плотной чадрой туч. Когда воздух, сам воздух сгущается до плотности киселя, а несправедливо обвиненный Муайид-гончар, хрустя суставами, возвещает — быть беде. Да, Камакиму довелось побывать в шторме.
Довелось испытать удары волн, что рвут из рук весло. И истошные визги Люфти, и удары плети, которых ты не чувствуешь, потому что, вместе с Люфти, с барабанщиком, отмеряющим ритм, с капитаном, указывающим, куда плыть, борешься за жизнь. И тесный трюм кажется милым домом, а истертая скамья — троном, устланным нежнейшим страусовым пухом.
Это был не шторм.
Вернее, шторм, но… Муайид-гончар не сыпал предсказаниями, словно дервиш после пляски. И Люфти не бегал испуганным ишаком, сыпя ударами.
Потемнело в один миг. Только что светило солнышко, разжаривая и без того печной воздух, а здесь — темень, как ночью. Потом пришел удар. Волны не было, именно удар, пришел — казалось — откуда-то сверху. За ударом уже были и истошные визги Люфти, и звуки колотушки. Но куда там. Гребцов, как и самого Камакима повалило на пол. Дощатый пол трюма. Камакиму еще повезло — его повалило вперед, и весло — ненавистная деревянная рукоять — пролетела над самой головой, едва задев бритую макушку.