Кабинет отца находился на третьем этаже и представлял собой личную библиотеку с широким письменным столом в центре. Я постучал в дверь и вошёл. Отец, высокий статный мужчина с полностью седыми волосами, был занят документами. Выглядело всё так, будто я без приглашения ворвался в разгар рабочего дня.
— Ты хотел меня видеть? — спросил я.
— Присядь.
Я чувствовал, что разговор выйдет тяжёлым.
— Как твои дела в лицее? — не отрываясь от очередного документа, спросил отец.
Прекрасно, разве по моему табелю, который ты сейчас рассматриваешь, не видно? Я молчал. Не знал, что ответить на, казалось бы, такой простой вопрос. Он получал лист с моими оценками в конце каждой недели. Преподаватели докладывали ему обо всех моих успехах и неудачах раньше, чем я возвращался домой. Иногда мне казалось, что я поступил в этот лицей, потому что у отца там уши и глаза. Так можно и чокнуться.
Об этом я много думал в первые годы обучения. Мне всё время хотелось выкинуть какой-нибудь шокирующий номер; не прямо чтобы довести отца до инфаркта, но показать, что я тоже могу выйти из-под его контроля; но все мои гениальные планы лопались, как воздушный шарик. В голове я прокручивал тысячи проделок, мне хотелось сделать что-то, чтобы доказать себе, что я могу пойти наперекор воле отца, ослушаться брата, открыто высказать своё мнение преподавателям, вступить в полемику с одноклассниками — много чего могу. Ведь я был в том возрасте, когда мне казалось, что море по колено.
— В следующем году ты поступаешь в академию, готовься усерднее.
Я кивнул. Кажется, мои опасения не подтвердились, и разговор обещал выйти лёгким, по крайней мере сейчас отец говорил прописные истины. Он отложил табель в сторону и посмотрел на меня. Это был оценивающий взгляд. Я привык к нему. Меня бы больше выбило из колеи, возьми он меня за руку и произнеси что-то по-отцовски трогательное, ну, знаете, что-то в стиле: «Сынок, видел твои оценки, ай да молодец, весь в меня», — вытирая при этом скупую слезу. Я бы, наверное, точно рухнул в обморок. А так я привык к контролю, привык к постоянной оценке своих поступков, поведения. Можно сказать, что я был уже как рыба в воде, знал, чего от меня хочет отец, каких ждёт ответов и реакций.
Я сидел ровно, как меня учили. Осанка, манеры, взгляд обращён на собеседника, спокойствие, сосредоточенность, ровный голос, еле заметная улыбка, руки раскрыты — не зажимайся, Готье.
— Ты помнишь про наставников? Тебе нужно будет выбрать наставника из старшекурсников.
Да, наставники. Как я мог забыть, мне ведь напоминали об этом порядком… хм, как минимум двадцать раз в неделю. Постоянно вылетает из головы!
В следующем году, когда я стану первокурсником Академии Святых и Великих, ко мне приставят наставника, который будет отвечать за меня. Симбиоз юных и зрелых умов. Опыт против неискушённости. Так было написано в буклете.
На деле всё выглядело прозаично до слёз. Старшекурсник помогает мне с адаптацией, делится советами по поводу обучения в академии. Благодаря этому я успешно сдаю теорию с практикой, и в результате старшекурсник получает баллы за мои старания. И мы с ним, держась за ручки, прыгаем по зелёному лугу, заливисто смеясь, а радуга переливается над нашими головами.
Меня передёрнуло.
— Не хочешь наставника? — усмехнулся отец. — Ты можешь попросить Оскара.
Оскар Вотермил. Старший сын папиного лучшего друга. Мистер Вотермил владел сетью фабрик по производству элитного алкоголя. Король крепких напитков. Мистер десятибалльное похмелье. В детстве Оскар и Гедеон дружили, но после непонятной ссоры Гедеон общался с ним сквозь стиснутые зубы. Каждый раз, когда Оскар был у нас в гостях по случаю очередного официального банкета, Гедеон обращался с ним не иначе как с заклятым врагом. Клянусь, мне каждый раз казалось, что ещё чуть-чуть, и извержение вулкана в виде моего старшего брата наступит раньше, и среди первых погибших, павших в честном бою, будет числиться Оскар Вотермил.
Я думал, что Оскар может стать мне наставником, только если я окончательно рехнусь и захочу сжечь все хрупкие мосты братских чувств между мной и Гедеоном. Если настанет тот день, когда я и Оскар будем заливисто смеяться и бегать по лугу под ручку, то это станет последним днём в нашей жизни. Не удивлюсь, если Гедеон пристрелит нас обоих. Двух зайцев разом. Вот удача, да?
— Я подумаю над этим, — выдавил я после того, как понял, что нужно хоть что-то ответить.
Отец взялся за новую стопку документов и продолжил.
— Или ты можешь попросить брата стать твоим наставником, он как раз будет на последнем курсе. Это оптимальный вариант для вас двоих. Гедеону тоже нужно выбрать первокурсника.
Оптимальным вариантом между «сброситься с обрыва» и «наглотаться таблеток» был, пожалуй, первый, потому что кто-то мог успеть вызвать врача и промыть желудок во втором случае. А вот падение с дальнейшим соскребанием остатков тела — это стопроцентная смерть. Вот тут присутствовала логика. А с Гедеоном нет. Проще сразу броситься под горячую руку, когда он не в духе, чем терпеть весь следующий учебный год и жить как на пороховой бочке. Взорвётся сейчас или через секунду? Успею ли я выпить стакан сока, или он запустит в меня своей чашкой раньше? Не помню, когда в последний раз мы с ним полноценно разговаривали. Я мог драматично заметить, что забыл, как звучит его голос, но по утрам слышал это сдержанное: «Доброе утро, отец. Ты видел сегодняшние финансовые сводки?». Он учтиво обращался к другим в доме: «Габриэлла, будь так любезна, допей сок», «Сильвия, не приготовишь ли ты нам к ужину своё коронное блюдо? Да, то самое, запеченного гуся». При этом избегал меня, будто любое взаимодействие между нами могло привести к ужасающим последствиям.
Гедеон предпочитал меня не замечать, как не замечали надоедливую муху на званом ужине.
— Я подумаю.
— Хорошо, — кивнул он, — Ступай.
Это всё? Неужели он отпустил меня так просто. Мне кажется, на моём лице отразился весь спектр положительных эмоций, какие редко можно встретить. Я так подскочил, что сам себя одёрнул. Успокойся, придурок!
Когда я выходил из кабинета, отец окликнул меня. Прикусив язык, я изобразил ангельское смирение, повернувшись к нему.
— Где ты был ночью? Сильвия говорит, что видела кого-то во дворе под твоими окнами,— настойчиво произнёс он, при этом не отвлекаясь от документов.
Почему трудолюбивая и зоркая Сильвия не спит по ночам? Ей вставать рано, а годы-то её уже немолодые. И, кажется, кое-кому, кто слишком много шумел, пока добирался до моих окон, стоило оторвать ноги.
— Я спал, отец. — Отчасти это была правда: я спал, пока Скэриэл Лоу не заявился среди ночи.
— К тебе по ночам ведь не наведывается тот дружок-полукровка? Будь ты девушкой, я бы уже переживал, не принесёшь ли ты мне бастарда в подоле.
«Дружок», — как противно звучало это слово. Я изобразил оскорблённую невинность. Как он мог такое обо мне подумать?! Будь я девушкой, не подпустил бы Скэриэла и на пушечный выстрел.
Мне были понятны волнения отца. Скэр выглядел, мягко говоря, сомнительной личностью. А если начистоту, то, как сказала Кэтрин, одна из наших кухарок, когда я её случайно подслушал: «Тот парень из семьи Лоу выглядит так, словно пришёл обчистить дом и насрать под дверью».
Весь разговор по душам с отцом занял от силы пять минут и я бы даже сказал, что вышло достаточно многословно. Бывали дни, где за весь разговор мне удавалось под конец произнести только одну фразу: «Я всё понял, могу ли я идти?»
Из этих пяти минут мне пришлось усвоить многое: отец хочет, чтобы я поскорее определился с наставником, это может быть только Оскар или Гедеон. Остальных претендентов отец не рассматривает. Он в очередной раз напомнил, что я должен больше времени посвятить учёбе и подготовке, потому что поступить в Академию Святых и Великих (Скэр называл её Академией Жалких Грешников) очень сложно. В конце весны я должен был сдать все экзамены на двенадцать баллов и подтвердить средний уровень тёмной материи. Самым пугающим для меня была работа с тёмной материей. Я еле владел ею на достаточном для поступления уровне. И последнее — отец был недоволен моей дружбой со Скэриэлом Лоу. И тем более его ночными визитами. Что совсем не удивительно.