Я спустился в гостиную и забрал оставленную на журнальном столике книгу. Больше всего на свете мне хотелось швырнуть её в камин. Но бросать вещи в огонь — это прерогатива брата. Сколько стоящих вещей погибали в огне, попавшие под горячую руку Гедеона. Я не был зависим от побрякушек, не питал высоких чувств к материальным ценностям, хотя соглашусь, что, выкинь он мои любимые книги или игры в огонь, я бы очень расстроился. Но при этом, глядя на то, с какой злостью он швырял фарфоровые статуэтки, расписные вазы, картины известных и не очень художников, диванные подушки, я уже не говорю о таких мелочах, как книги, которые ему подвернулись в гневе, мне было просто жаль все эти вещи. Но я не мог простить ему только одно — когда брат уничтожал очередную вазу или картину, связанную с мамой.
Я не мог осилить и двухсот страниц этой книги: текст представлял собой нудное и, что хуже всего, детальное перечисление всех исторических событий, начиная с девятнадцатого века. Прочитать книгу и написать эссе было домашним заданием по истории тёмных сил. Если бы я не боялся плохой оценки — скорее, я не в восторге от реакции отца на плохую оценку — моё эссе могло выглядеть так: «Я героически прочёл первые двести страниц, а из оставшихся трёхсот сложил оригами. Представляю вашему вниманию моих бумажных собачек и лягушек».
Но это было больше в духе Скэриэла.
Мне нужно было подняться к себе в комнату и сесть за уроки, но я оттягивал этот момент как мог. Мне вдруг резко захотелось перекусить. Или переодеться. А может, сходить в душ. Или покормить рыбок Гедеона. Нет, рыбки — это уже на крайний случай. Я мог бы их покормить перед экзаменами. Тогда готовиться к концу учебного года мне пришлось бы в отделении реанимации и интенсивной терапии. Возможно, лицей мог дать мне поблажки, так как писать тесты со сломанным позвоночником непросто, скажу я вам. Не то, чтобы у меня был подобный опыт, но это бы точно вошло в перечень уважительных причин.
Рыбки жили у брата, и за всё время ещё ни разу не был перевернут аквариум, а если рыбки умирали, то естественной смертью (а не от того, что, например, Гедеон великодушно угостил их пудом соли) — что каждый раз меня шокировало.
Я остановился на перекусе. Фанни на кухне собиралась взяться за ужин; она с радостью согласилась приготовить сэндвич, когда я сказал, что проголодался (по правде, я планировал приготовить сам, но мне попросту не дали это сделать). Вся трапеза заняла не больше десяти минут.
— Господин Готье, что это вы удумали. — она без церемоний отобрала тарелку. — Идите, я сама помою.
Так был зарублен на корню благородный порыв помочь прислуге и оттянуть время.
Поднимался я к себе как на эшафот, медленно плёлся по ступенькам с лицом мученика, осознавшего, что впереди его ждёт неизбежный ужас в виде домашнего задания. Я был в выпускном классе лицея. Этот год уже можно назвать самым тяжким годом в моей жизни, хотя прошло только две недели. Мне постоянно хотелось зарыться в горе игрушек Габриэллы и как медведь проспать до лета.
— Господи. — Я вошёл в комнату и вздрогнул. На кровати, развалившись, Скэриэл читал мой ежедневник. Я мысленно похвалил себя за то, что ничего важного там не пишу.
— Можно просто Скэриэл,— хмыкнул он, — У тебя на редкость скучный дневник.
Он лениво отбросил ежедневник и посмотрел на меня взглядом «вы не оправдали моих ожиданий, мистер Хитклиф».
— Иди в жопу, — бросил я, усаживаясь рядом. Мне пришлось столкнуть его ноги, конечно же, он не снял кеды. — Это не личный дневник.
— Да я уже понял. Ожидал увидеть тут исписанные моим именем страницы, но здесь только расписание твоих уроков и походы к стоматологу. Кто ведёт запись приёмов к стоматологу, Готи? Чокнутая старушка, которая боится потерять последние зубы?
Я скинул его с кровати и показал средний палец. Растянувшись во весь рост (он был выше меня на полголовы), Скэриэл удобно улёгся на полу. Я отложил ежедневник на прикроватный столик. Его мне подарил отец на четырнадцатилетие. Кто дарит такое подростку?!
Я вёл его только потому, что это был подарок отца. По телевизору как-то советовали завести настоящий личный дневник, если вам хочется высказаться, но некому. Например, я мог расписать там про свои отношения с отцом, с братом, написать про маму, но в этом не было абсолютно никакого смысла. Я не хотел, чтобы этот дневник, а в моём понимании это могло стать бомбой замедленного действия, попал в руки кого-нибудь из семьи. Проще держать всё в голове. Так безопаснее.
— Тяжёлый день? — Иногда Скэриэл вёл себя как мой психолог. Он подложил одну руку под голову и взглянул на меня.
— Благодаря тебе.
— Да ну? Я пришёл полчаса назад и что-то уже успел натворить? — Я слышал его довольный голос.
— Сильвия видела тебя ночью. Мне досталось от отца.
— Эта старая корова сдала меня. — Лоу попытался изобразить недовольство, но вышло очень наигранно. — Что сказал отец?
— Что мне не светит наследство, если я залечу до свадьбы. — Я выдал это расстроенным тихим голосом.
— Не волнуйся, я обязательно женюсь на тебе, — ответил Скэриэл в таком же тоне.
Мы уставились друг на друга и рассмеялись. Мне весь день очень не хватало подобных шуток. Я кинул в него подушкой и, конечно, он увернулся. В следующую секунду он набросился на меня с подушкой и начал душить, при этом смеясь как полоумный.
С утра и до вечера мне приходилось всегда сдерживать себя, следить за поведением, чтобы не ударить в грязь лицом. Постоянно быть на виду у прислуги, одноклассников, преподавателей. Но самое сложное — быть на виду у отца, брата и младшей сестры. Каждый из них возлагал на меня большие надежды. Отец говорил об этом часто: ты должен быть лучше всех в лицее, ты должен успешно сдать экзамены, ты должен поступить в Академию Жалких Грешников — «Боже, Скэр!», — ты должен получить высокий уровень тёмной материи, ты должен то, должен сё.
Брат говорил редко, но своим поведением давал понять, что я не должен очернить его репутацию. Гедеон — первый на четвертом курсе академии, он превосходно владел тёмной материей и метил в политики. Уж очень он хотел попасть в состав старейшин и работать среди действительно «достойных и великих». У Скэриэла на это было другое мнение: «кучка надменных стариканов, которые возомнили себя пупом земли, да они не видели жизни дальше своих хором».
Габриэлла — о ней отдельный разговор. Думаю, у нее на уме каша из диснеевских принцесс, розового цвета, единорогов и кукол. Во всём этом беспорядке мой образ представлялся ей как образ храброго принца, способного защитить её. Стоило ли упоминать, что Габи никто и пальцем ни разу не тронул. Она постоянно была в окружении нянек и гувернанток.
За шестнадцать лет я ни разу не дал близким усомниться в себе. Я был послушным сыном, не доставлял проблем семье и делал всё, что от меня требовалось. Но с появлением в моей жизни Скэриэла, я чувствую, как скорлупа, которая сдерживала меня все эти годы, треснула. По отцу было видно, что он недоволен этими изменениями. Он воспринимал мою дружбу с Лоу как небольшой дефект, результат подросткового возраста; он надеялся, что скоро я переболею этим, будто сейчас подцепил неугодный вирус.
Со Скэром мне не нужно было что-то из себя изображать. Он вырос за пределами города, там, где были только полукровки и низшие, но он воспринимал нас равными, не лебезил, не пытался мне угодить. И он ничего от меня не требовал и не ожидал. Я был рад, что он принимал меня таким, какой я есть.
========== Глава 2 ==========
Иногда Скэриэл пропадал на неделю и всегда объяснял это тем, что уезжал сдавать контрольные и проверочные в школе. Я не знал, что представляет из себя домашнее обучение, поэтому у меня не было причин усомниться в его словах.
В те дни, когда Скэр не заявлялся ко мне домой без приглашения днём или ночью, пугая прислугу (даже я долгое время привыкал к его внезапным визитам), я усиленно занимался учебой. Горы домашнего задания, книги, которые нужно было прочитать и написать по ним эссе, проекты (что самое ужасное, мне предстоял групповой проект в следующем месяце) занимали всё моё свободное время.