Отец уехал в другую страну на конференцию: что-то связанное с глобализацией экономики и финансов. Уезжал он часто, поэтому я привык и не обращал на это внимания. Я был так занят, утопая в бесконечных рефератах, эссе, докладах, что даже не замечал смену времени суток. Если бы не Сильвия, которая напоминала мне о завтраке или ужине, я мог сидеть голодным в своей комнате несколько суток.
Гедеон с утра и до вечера был занят чёрт знает чем, но точно чем-то очень важным, раз вставал он рано, а возвращался, когда я видел десятый сон. Иногда мне казалось, что он просто не хочет сидеть со мной за одним столом.
В доме оставались прислуга и я с Габриэллой, которая была слишком занята репетициями в балетной школе. Любовь к балету досталась ей от мамы. Сестра занималась танцами с самого детства. Мама лично сопровождала Габи в балетную школу и после занятий всегда мило беседовала с учителями. Она посещала все выступления, даже если Габриэлла выходила на сцену на пару минут, чтобы станцевать лебедя в пятом ряду с края. Я видел только пять выступлений сестры; иногда я болел, иногда был занят домашним заданием, но чаще просто находил уважительные причины, дабы избежать похода в балетную школу. Я не испытывал подобного, как хотелось маме, восторга от выступлений Габи. Для меня это было очень скучное, в лучшем случае получасовое, в худшем — двухчасовое мельтешение маленьких девочек по сцене в воздушных платьицах. Я засыпал в первые десять минут и постоянно боялся, что упаду со своего места в проход. Мама всегда тактично и незаметно будила меня в кульминационные моменты: например, когда я почти сползал с неудобного сиденья; когда начинал говорить во сне, во время сольного танца первой ученицы или когда на сцене появлялась сестра. Если удача была не на моей стороне, рядом присаживался Гедеон, и тогда вместо мягкого прикосновения мамы я получал болезненный толчок локтем в бок и презрительный взгляд вдогонку.
Иногда мама устраивала вечеринки для родителей и девочек из балетной школы, чтобы Габи могла поддерживать дружеские отношения со всеми и не чувствовать себя некомфортно на занятиях.
— Грэйс, какой чудесный вечер, — ворковали другие мамочки.
Они обменивались приветствиями и обсуждали успехи дочерей. Восторгались платьями друг друга, как будто вернулись из каменного века и в жизни не видели женской одежды. Все пили шампанское, смеялись и улыбались. Повсюду цветные воздушные шары, маленькие пирожные, разнообразные канапе, коктейли, а я ходил голодным и чувствовал себя при этом одиноким и потерянным мучеником.
Каждый раз я вспоминал эту балетную вакханалию с содроганием, стоило маме заговорить об очередной вечеринке после выступления. Я сразу принимался лихорадочно подбирать вескую причину, чтобы улизнуть с этого праздника жизни и на удивление, у меня это даже с успехом выходило.
Отец очень любил маму и назвал нас всех в её честь: Гедеон, Готье, Габриэлла. Если бы я не был незримым свидетелем того, как отец проявляет свою любовь к маме, не поверил бы ни единому слову. Он всегда называл её «дорогая» или «милая»; когда возвращался домой, целовал её в щёку, а уходя рано по утрам, просил Сильвию не открывать шторы в их комнате, чтобы Грэйс и дальше сладко спала. Он не выносил, когда мама допоздна ждала его с работы, если он задерживался в банке, и жутко злился, когда она встречала его в аэропорту или на вокзале после командировки. «Грэйс, ты с ума сошла! Зачем приехала? Здесь так шумно! Лучше бы дома осталась». Он присылал большие букеты цветов на каждый праздник, даже если этот праздник никак не касался мамы. И он поддерживал все её затеи, вплоть до самых глупых, как, например, эти собрания после балетных выступлений.
В то время, как отец почти не проявлял отцовских чувств ко мне или Гедеону, он отыгрывался на маме и Габриэлле. Им любовь доставалась с лихвой. Отец не стеснялся обнимать Габи, целовать её в лоб и внимательно слушать детский лепет. Обычно мы с Гедеоном, если нам случалось вместе застать эти сцены телячьих нежностей, всегда изображали из себя глухих и слепых, как будто не происходило перед нами что-то из разряда «необъяснимо, но факт». Если сюсюканье отца с Габи выходило из-под контроля (однажды они совсем позабыли о нас: отец поднял сестру на руки, и они принялись танцевать под мелодию, которую отец фальшиво напевал), Гедеон смущённо кашлял в кулак, как бы напоминая, что он присутствует при этой сцене, а ему этого очень не хотелось. В такие минуты я понимал, что чувствует брат, и где-то в глубине моего сердца теплилась надежда, что не такие уж мы и разные.
Мама.
Она заболела и умерла, когда Габи было шесть лет. За год из весёлой женщины мама превратилась в немощную и слабую. Когда врачи сообщили, что ей осталось жить от силы неделю, отец не выходил из её комнаты и никого не впускал. Габриэлла постоянно плакала, стала нервной и пугливой. Она могла проснуться посреди ночи и побежать в комнату матери, чтобы проверить, дышит ли та. Гедеону на тот момент было девятнадцать, и он числился на третьем курсе Академии Святых и Великих. До сих пор не могу понять, как он успевал горевать по маме, успокаивать отца и сестру и при этом оставаться первым среди однокурсников по оценкам. Иногда мне кажется, что нет силы, способной остановить его желание попасть в состав старейшин.
Что насчёт меня, то я просто не мог поверить в болезнь мамы и в неутешительные прогнозы врачей. Я застрял на стадии отрицания, Гедеон, кажется, не сдвинулся со стадии злости, — он был постоянно зол, но при этом умело скрывал свои чувства перед другими. Отец всегда предпочитал торги. Он надеялся, что откупится от болезни мамы, — постоянно искал лучших врачей, тратил все деньги на новейшие лекарства или медицинские технологии нового поколения. Отец привык решать все проблемы с помощью денег.
Маму похоронили, когда мне было четырнадцать. Это была большая траурная панихида. Шёл проливной дождь, с севера дул порывистый ветер, словно сама природа не могла принять смерть Грэйс Хитклиф. В тот день я сломал два зонта, промок до нитки и затем полмесяца пролежал с температурой.
Я ничего не помню с похорон, кроме ужасной погоды. Как будто моё подсознание пыталось защитить меня и стёрло всё плохое, связанное с мамой. Я не помню, что говорил священник, присутствующие гости, что говорили отец или Гедеон. Пришёл в себя, только когда выздоровел и понял, что комната мамы пустует. Её больше не было. Отец оставил всё в комнате нетронутым, но какое теперь это имело значение? Мама наполняла наш дом уютом. На смену уюту пришла тоска и сожаление.
Я стал жалеть о каждой упущенной возможности побыть с ней. Она просила вернуться пораньше из лицея и помочь ей, но я не хотел и соврал, что буду занят (таких случаев могло набраться с десяток). Конечно, ей помогала прислуга, но теперь я понимал, что мама просто хотела побыть со мной. Она просила прийти на очередное выступление Габриэллы, а я сказал, что у меня полно домашнего задания.
Она подарила мне на Рождество нелепый длинный шарф, который я мигом засунул в самую бездну шкафа. Я никогда не носил этот подарок при ней, и она однажды сказала под конец зимы: «Милый, если тебе не понравился шарф, ты так и скажи, я не обижусь».
До чего же это было гадко с моей стороны. Я мог хоть раз надеть этот шарф при ней! Голова б не отвалилась, а маме было приятно. Но теперь это всё в прошлом. Все мои сожаления так и останутся на моей совести.
Мамы не было с нами уже два года, и мы вернулись к обычной жизни: Габриэлла больше не психовала из-за балета, отец не закрывал на ключ комнату мамы, а Гедеон забрал маминых рыбок к себе в комнату. Больше не будет балетных вечеринок, праздничных букетов цветов на маминой кровати и нелепых подарков на Рождество.
Когда тоска по ней достигла апогея, в наш район переехал Скэриэл Лоу.
Это было через полгода после смерти матери. По всем новостным каналам, на первых страницах ежедневных газет и по радио говорили о группировке «падальщиков» или «крыс». Такое название им дали журналисты. Группировка, в которой были «носители смерти», потрясла нашу страну своими зверскими убийствами. Носители или переносчики смерти владели тёмной материей и имели мощный иммунитет против многих заболеваний. Это давало им возможность продавать свои услуги и заниматься заказными убийствами. Падальщики или крысы могли переносить вирусную пыль и заражать жертву. На чёрном рынке это было самым дорогим из представленных видов убийств. Отличить заказной вирус от обычного очень сложно, следовательно, доказать чью-то вину было практически нереальным.