— Куда?
Аверьянов выругался в сторону.
— По тропам. Разделяемся на две группы, одну веду я, другую Федя Андрейченко.
— Кто убил медведицу? — спросил Центральный.
— Центральный, сеанс закончен, я Хиус, до связи.
И Аверьянов выключил рацию. Второй лесник налил чая.
— Попей, Боря. Хрен его знает еще, сколько шариться придется. Давай, горяченького.
Шустов вспомнил, что хотел узнать про птицу, но так и не спросил. Не до этого.
— Медведица, — угрюмо ворчал Борис, — тут неизвестно вообще, жив ли, мертв ли человек, тунгус.
Милиционер Семенов просмеялся, лоснясь тугими щеками, чернея и блестя глазками-пуговками.
— С вами не соскучишься, лесовики!
Хмуро усмехнулся и рябой матерый Круглов.
— Да-а, — протянул он, — дела-а… У меня такого дела еще не бывало. А бывало всякое.
Аверьянов, обжигаясь, допивал чай.
— Чё-о?! Надо выходить. Кто с кем? Федь? — спросил он Андрейченко.
— Давай мне Шустова и вон ребят милицейских, соответствующе.
— Молодых и быстрых? — проговорил Аверьянов. — До зубов вооруженных.
— Ну, Шустова и одного милицейского хлопца, — сказал Андрейченко.
— Кому-то надо и в сторону поселка идти, вдруг он туда двинул, — сказал Круглов. — Одного лесника, например, и моего Прохорова. И на Большую землю из поселка сообщить обо всем.
— Все согласны? — спросил Аверьянов. — Хоп! Идет!
И он с грохотом поставил опустошенную кружку, встал. Поднимались и остальные, собирались. Выходили под дождь, оглядывая мутные небеса, натягивали капюшоны. И расходились от зимовья тремя группами.
Шустов снова увидел мелькнувшую в мокрых кустах птичку в белом капюшоне, оглянулся, но лесничий Аверьянов уже крупно шагал в свою — северную — сторону и был далеко. А у Андрейченко спрашивать Олег не хотел.
Втроем они шли через поляны Покосов, по направлению к горам, заросшим кедрами и наполовину скрытым туманом.
4
Они объявились!
Серебристая внезапно учуяла их. Этот запах ни с чем другим не спутаешь. Дрожь пробежала волной по ее шерсти, коричневой в основе, но с серебряным налетом: словно кабаргу однажды и навсегда нарядил инеем мороз. Взгляд влажных больших карих глаз беспокойно скользил по туманным склонам, — ветерок тянул оттуда. Уши Серебристой напряженно ловили звуки этого ветерка, малейшие шорохи, шелест травы, стук старой выпотрошенной Дятлом шишки, скатившейся по камням, клекот речной воды. Крупный темный нос втягивал ветерок. И снова густо нанесло серым острым запахом. Серебристая стояла, уже перебирая копытцами, готовая сейчас же сорваться с места и полететь прочь среди могучих стволов, отливающих таким же серебристым цветом, — и дальше, вверх по реке, к осыпям, скалам и своей Рыжей Скале, доступной только для нее.
На этой Рыжей Скале, покрытой рыжеватыми лишайниками, Серебристой приходилось не раз спасаться от разных недругов, за исключением беломордых небольших медведей, всегда ходящих на задних лапах, а большие медведи с косматыми мордами только иногда на задние лапы встают: для того, чтобы получше разобрать ветер, пометить ствол дерева, потереться об него хребтиной. Беломордые в этих пределах не преследуют ее. Но, конечно, это не означает, что от них не надо таиться. Жизнь Серебристой с самых первых шажков следом за матерью полна опасности. Защищаться Серебристой нечем. Ее спасение — мчаться наперегонки с ветром к Рыжей Скале или к другим таким же неприступным скалам. У Белоухого, отца новой жизни, уже весомо присутствующей в теле Серебристой, как будто есть оружие — его клыки. И он пускал их в ход, борясь с другими за нее, нежную Серебристую, минувшей зимой. Но уже Белоухий ходит где-то сам по себе, да и клыки его только против соперников во время гона. Ни от когтей Рыжей Полосы, свирепой росомахи с ярко-желтой полосой вдоль всей спины, ни от зубов Черного, очень темной масти молодого медведя, ни даже от резцов и коготков соболей или от клювов орланов они не спасут. Да, и сверху может пасть несчастье: сильный орлан с белым хвостом и желтым мощным клювом и крючьями-когтями, бьющий упругими крыльями, как двумя ветрами.
Сейчас, на утренней пастьбе — Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, — и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.