Небывалые кудри деревьев, холодные опавшие желтые листья, потребности в них больше нет, в них нет жалости.
В нас нет больше крови, только зеленая жижа сточных канав.
Жижа болот и тин, ряска необдуманности.
Жжение в голове, сводит с ума, тебя сводит с ума мое нахождение здесь.
Прониклись настолько глубоко и чисто, что не отмыться уже.
И когда осень снова чутко наступит, я надеюсь на скорый исход.
Песня 32.
Разложились кораблики на членораздельные речи, да плыли по делам своим.
Матерились столбы, от того, что навешали на них проводов разных, не для этого земля их взрастила.
Закопошились мыши в закромах, заморгали прожекторами, сигнализируя друг другу.
Потекли потоки смрада по улице, сквозь балдахины струились клопы в кровати, чтобы повкуснее было, да потеплее.
Замызгали стекло дерьмом, такой вот протест разудалый и смешной.
Анархисты нового времени, сотворили порядок.
Разложили по полочкам все что могли собрать.
Только терпение и разложение гниющих собак в канавах, только их запахи, некогда живых.
Они виляли хвостом до одурения, слишком быстро чтобы выжить.
Когда я шел по улице, раздавленный кот подмигнул мне, я неумолимо подмигнул ему в ответ.
С тех пор мы неразлучные друзья, союз двух мертвецов, только он уже, а я еще пока что нет.
Мы собирали цветы, только он уже разлагался, а я еще нет.
Мы раздавали их прохожим, и они их принимали, только мы еще руками, а они уже нет.
Слой за слоем косили траву, собирали степных пауков на радость мухам, устраивали обряды.
Звали весну, и она приходила.
Приносила нам дары, в виде оттаявшего из-под снега говна, и растворенной бумаги.
Из-под снега так же показывались подснежники-мертвецы.
Они молчали, даже и не думая притвориться во что-то более.
Слышали звон колоколов, по будним дням, по воскресеньям, как и водится, звучал набат.
Мертвый кот прощался со мной, и подмигивал, как и тогда, намекая на исход, на скорый переход на другую ступень познания.
Песня 33.
Мы с тобой сошли на дальней станции, где трава по пояс, где колючие буераки.
И на нас находил приступ, своеобразный акт жестокого самопознания.
Ты держала меня за руку, и сказала, что хочешь в туалет.
Как посмела ты столь презренным образом отвлечь меня от созерцания, которое я мог?
Я сказа чтобы ты сделала это в штаны.
И как же я был глуп и безнадежен в тот момент!
Ведь ты была в юбке, опустилась на тебя.
Как один из отличительных признаков, как соломенная шляпа, что была явно лишней.
Мы играли в прятки в зарослях борщевика.
Мы весело смеялись и скакали, получая не подменное удовольствие от процесса.
И кожа слазила с наших тел, обнажая красное мясо.
Тогда я на блюде подносил тебе нарезанные дольками яблоки, и тебя веселило это.
Женщина без кожи, ты опять запевала песни.
А я снова не мог наслушаться ими.
Тогда гром грозился с небес нам, угрожал ножом и травматическим пистолетом.
И мы бежали как одурелые в укрытие, подальше от него, от его злобы.
Непостижимо долетали до той дальней станции, с которой сошли.
И поезд забирал нас, но только в обратную сторону.
И травы с буераками проносились как осенние мухи, вяло, и за окном.
И мы, обожженные и довольные, сидели и держались за костистые руки.
А гром все так же угрожал нам, и обещал найти.
Песня 34.
Оставалась ли ты такой же мерзко чистой, или до безобразия неприкрытой, это уже не составляло для меня большой загадки.
Я готов был вертеть тебя сутками, крутить в свадебном вальсе днями и ночами.
Прежде всего, это было проявление слабости, а после, веяние моды.
Когда захватила меня, я пытался уйти.
Когда твое гниющее тело пленило меня своей недоступностью, я едва мог удерживать злобу.
Только противоречия вызывали неподдельный интерес к твоей персоне, которой все разрешено.
Только ужас одиночества, мог сотворить нас, и твои песни.
Будь проклят твой звонкий голос, будь проклят твой приятный кашель курильщика, который напоминал о неизбежном.
У меня был такой же, иногда по ночам я просто его сдерживал, чтобы не задохнуться.
Переходя ущелья, перепрыгивая океаны глыб, мы содрогались с новыми силами, с новым покоем делали уверенные шаги.
Нет, ты не была всеми теми шлюхами, а я не был тем Буковски.
Это совсем другая история, совершенно иной исход, но в будущее не заглянуть, можно лишь быть уверенным в крайней точке, необязательно последней.
Валунами скатывались с гор, давили бедолаг своим непомерным весом, но не были в этом виноваты.
Так же мы не были виноваты в пришествии дождя, в мыльном запахе городских бань.