Быстро не получается, а медленно никому и не нужно.
Традиции больше не традиционны, взгляды уже не равны и непредсказуемы, как и прежде.
Кучи, все так же из навоза, а в них черви, все так же живы и незабвенны.
О чем еще ты мне поведаешь, о безумная Женщина.
Нет сил больше слушать твои песни.
Разве только одну…
Ту, что холодит, когда пытаешься уснуть.
Ту, что бросает в озноб и мочит, когда этого так не достает, это условности.
Не допела ты, а я не дослушал.
Потому что слушать больше не было сил.
Песня 38.
Я бы вообще не хотел выходить, но выбор был мне не дан.
На мойке, мойка.
Слишком просто, чтобы разобраться, слишком безобразно, чтобы хоть что-то понимать.
Слишком мало, чтобы хватило, слишком много, чтобы болтаться посреди поля, на одиноком столбе.
Чай был черный, как будто никогда и не предавал вовсе.
Небо переставало светить, как если бы ему не стоило и вовсе случаться, и стучаться в полузакрытые двери, они так близки.
Замки ветшали, вместе с ними ветшали и приоритеты, замыслы некогда.
Катилось все, и я подпихивал это, раз за разом, минута за минутой, вселенское время нелинейно.
Быстро, насколько это позволительно, медленно, как если бы ничто не могло сравниться с ним.
Таким же образом, образовывались образа, а тверди сыпались, больше не твердея.
Отправь меня на каменоломни, я хочу ломать и крушить их.
Я хочу чувствовать тяжесть рук, и изнеможение ног.
Разрежьте меня вдоль, а затем поперек, ибо я сам не успею это сделать, только на половину.
Призовите Богиню, и она придет, и больше никого.
Разве только ту несчастную Женщину, от которой мне тошно.
Пускай поет обо мне два дня и две ночи, у мусорной свалки, под терзание голодных воронов и собак.
А на третий день, символично оставьте, я сам разберусь что дальше делать.
Что там ваши боли, я чувствую их.
Что там с вашими ранами, они все на мне.
Песня 39.
Ну а давай вернемся, почему бы и нет?
Давай возвратимся неуклюже, как того требуют правила приличия.
Не я это придумал, не ты это опровергла и смешала с грязью, с нечистотами.
Словно позабытые дирижабли, словно выскобленные черепа благонравия.
Как будто знатное пиршество благоразумия, происходившего из твоей волосатой головы.
Причудлива становилось сама мысль, сам замысел небытия и погребения заживо, но ты так хотела.
Да кому это вообще нужно, кто в этом замешан?
Я не мог давать тебе ответы, я не мог давать ответы себе, но ты стремилась разрушить хоть что-то, хоть каплю зерна небывалого костяного куста.
Приемы больше не работали, вместо них были холодные действия неразумных былин, да простроченные швы изодравшихся штанин.
Кто был настолько гадок, как ты?
Кто был настолько незыблем как пески времени, что лезли нам в глаза, слепили с каждым разом?
Твоих песен оклик, уже не был таким как раньше, он уже не был так, словно если бы, да и до самой тверди воды.
Презрение одолевало меня, тебя же одолевало желание нужд, таких мерзких.
Нетерпим я был к этому, а ты была непоколебима к непринятию моего нетерпения.
Отсутствие некоторых зубов в твоем рту, никогда не смущало меня, в этом был некий шарм, некая правдивость.
Золотом их не заменишь, не вставишь обманные протезы.
Пусть останется так, по-настоящему.
Обвислые молочные железы, и растяжки, словно напоминание.
Не пытайся скрыть их, ибо я их вижу.
И все остальные видят, кого допускала ты к своему довольно обычному телу.
Омовение ног, в этом слишком много обряда, это слишком ни к чему.
Песня 40.
Как недосказанная до конца история, словно вытоптанная собаками и котами тропинка по мерзлой траве.
Приподнявшийся горб, мирового бытия, внутри него крылья.
Мы хоронили мертвецов, мы воскрешали живых не по собственной воле, словно отработанная втулка, высохшая шлюха.
Пески текли, но не были водой, вода же застывала в обличиях всяких разных и пугающих, что в темноте, во сне, затаились под твоей кроватью.
В таком случае лучше спать на полу.
Неприкаянные обуздания, запредельные мысли познаний космических, были тогда, в те времена существовали.
Депрессия не смела наступать, ведь наступали мы.
Нас был легион, нас осталось всего лишь половину.
Костистые, словно мелкая рыба, мощные, словно против течения.
И писк в ушах становился все роднее, все желаннее чем прежде, так ждали его, так надеялись, словно отопительного сезона, все остальное неважно.
Быстро погружались, и еще быстрее поднимались наружу, чтобы ощутить болезнь в крови, переизбыток кислорода.
По самим себе, по твоим ногам прекрасным, по крышам скользким от дождей, молились на безрыбье.