Водевиль приуроченный к твоей внезапной жизни.
Пригласила меня на танец живая безумная Женщина, и сказала «почему».
Но я не знаю.
И смысла нет знать, потому как в искрах яд был, в количестве преступном, да по краям.
Часы остановились, ровно в минуту твоей жизни, знак или жуткий случай.
Благоухание июльской расплаты, запах сентябрьских потерь.
Ноябрьский дождь, или лютый холод, до отупения настоящего декабря.
Пастушьей сумкой катилась ты по снегам к вечным жизням, не одним, и не по многу, но зато настолько наверняка, насколько это было допустимо.
Пришло твое время, но не сразу.
Пришло твое время, но совсем не вовремя, и не из той стороны.
Пришло время, не совсем, да и не так как нам того хотелось.
И сделав выбор к жизни, взметнулась к побелке.
Королева потолка теперь, навсегда владычица серых чугунных труб туда и обратно, до краев.
Так не стесняйся, не бойся же, принимай.
Принимай и делись, сей по миру.
И не говори почему…
Ибо я не знаю, и не смею знать.
Песня 6
Смысл ее свободы заключался в намеренном мочеиспускании сквозь уши.
Мысли ее страхов ограничивались лишь органами восприятия, сугубо субъективными и недобровольными.
Она не была Плутархом или Аристотелем, а я не был ее Джон Конором.
Свобода ее заключалась в неспешном покачивании цветка на ветру.
Несовершенная, с изъянами, такая настоящая.
А вспомни как небо тебе светило как раз.
Вспомни как потусторонние голоса манили тебя и песни пели, словно сирены, что корабли поджидали в камнях.
Сможешь ли ты забыть этих котов в маленьких очках?
И их глупые вопросы?
Я так и знал…
Тогда забудь этот ноябрь холодный, как скользкая рыба.
Забудь криков страдания, и разудалых клоунов цветастых злобные улыбки и заманивания ладонью.
Забудь тот черный хлеб нарезной по половине килограмма, что смел когда-то взойти колосьями на враждебной земле с удобрениями.
Когда реки высохнут, а моря превратятся в выжженные пустыни, словно пейзажи далеких мертвых планет.
Когда тьма затянет твое любимое небо, что свет тебе давала, Женщина.
Не стань столь же дешева, как слова все, и эти, впрочем.
Не стань так же слепа и неподкупна, как серые лачуги, те что за поворотом улицы.
А надень латексный сарафан, и сформируй новый смысл.
Разорвись ярко, и мощно, как новая звезда, вкрапление ничтожного в бесконечность.
Вражды забудь несметные богатства словно сны.
И будь как есть, Женщина, как смела быть ты тогда и ранее, и во все времена не наступившие.
Тогда дьявольскими помыслами наберись.
Окрепни жуткими мыслями, и ступай, ведь ноги твои тверды, словно кипарисы.
Отождествляй в то время себя ни то водой, ни то воздухом свежим, но не испытай страха.
Не ведай жуткого чувства перед бесконечностью, ибо она и есть мы, и есть та мысль, которой мы посмели стать.
Скользи.
Песня 7.
Ах вот вы где, мерзкие черви земляные.
Вот вы где, поползни серые.
Между слоями затаились, под пролежнями копошитесь.
Заткнулись в самые закрома гнойные.
Залезли в ледяные души шершавые, и остались там надолго.
Уткнулись обоими концами, и вожделеете сами себя.
Забились поглубже, да пошустрее, и в подлости самые, как радуги черно-белые.
Устроили протесты, и свились в комки сладострастием своим.
Под музыку лязга оружейных затворов, под визг пропащих кошек.
Вели меня через дороги пыльные, наверняка стылые.
Вели через броды некогда мелкие, а теперь и поныне и вовсе необъятно перпендикулярные.
В свете и тьме, да по матовому краю изгороди поднебесной.
В лучах ярких закатов империй, совсем молодых.
Рассказывали о героях событий давно прошедших, но еще по-прежнему таких близких и нелепых, не виновата в них Женщина была.
Нет, не она.
Но может быть другая.
В песнях ее, вины не было.
Если может быть в совсем других.
В ладони, Женщина крепко сжимала меч, что плугом стать должен был.
По-прежнему, с завидной силой выбивала она им из камней придорожных искры яркие, совсем холодные.
Расплескивала воду из луж, но чуть теплее уже.
Заплетала в косу его, резала пальцы себе нечаянно, загадочно.
Не испытывала расстройство от этого, ни душевное, ни желудочное.
Но болью в глазах блестели все рассказы ваши, о героях, и древности такой близкой.
К чему ей становилось это, в какие потайные муки закрывалось?
Откуда брались вещи и места для этого?
Знали ли они сами?
Увы и нет.
А только лишь жажда разговоров вела их.
Неуемное желание болтать базары на языке, на разных языках.
Великие смыслы для них в этом открывались.