Пурпурная гадюка, промахнувшись и потому ещё более рассвирепев, оказалась прямо перед медвежьей мордой. Лобик мгновенно сориентировался. Он раскрыл пасть, приподнялся, и не успела змея свернуться в боевое кольцо, как медведь передними лапами уже придавил её. Отворачивая уязвимую морду, он подставлял ей под укусы густошёрстную грудь. Змея зарывалась в неё, яд стекал по шерсти, а лапы медведя тем временем давили толстое, мускулистое тело все ближе и ближе к голове. Хрустнули под когтями позвонки, и гадюка сразу обвисла. Лобик, не отпуская её, изготовился: две другие змеи наползали с явным намерением продолжить бой.
Он успел повернуться к ним боком. Красные стрелы вонзились в шерсть, страшная жидкость опять окропила бок, а Лобик всем телом, лапами артистически ловко прокатился по гадюкам, смял, прижал их к камням и вдруг, озверев, рванул пастью один раз и другой. Живые куски были отброшены, они извивались на камнях, а медведь стоял над ними и расчётливо бил лапой.
Взгляд его обратился наконец к оленю. Хоба все ещё лежал и с ужасом смотрел перед собой. Он был беспомощен, он не мог встать. И тогда медведь, вместо того чтобы подойти к нему, тоже лёг на месте боя и как-то очень смирно положил голову на вытянутые лапы, словно дожидаясь, когда олень найдёт в себе силы и встанет.
Между ними было шесть или семь метров пространства. Камни с редкими кустами щучки. И путь лишь в две стороны — по коридору вперёд и назад.
Так прошло десять, пятнадцать минут. Звери смотрели друг на друга, и взгляды их оставались задумчивыми, далёкими от какой-либо враждебности. Может быть, они унеслись в прошлое, откуда шла их близость?..
Безмолвный разговор дикарей, когда-то питавшихся у одного молчановского корытца, наконец нарушился. Лобик бросил взгляд на остатки только что поверженных змей, потянулся, подцепил съёжившийся тускнеющий кусок, обнюхал и лениво стал есть. А чего пропадать добру?
Хоба поджал задние ноги и встал, но пошатнулся. Грудь ныла, похоже, он очень крепко ушиб её.
Олень пошёл, слегка покачиваясь, Лобик лежал и смотрел ему вслед.
На выходе из каменного коридора Хоба остановился, повернул морду назад и тоже в последний раз посмотрел на бурого зверя, который спас ему жизнь.
Звери разошлись.
Удар о камень вызвал не просто болезненное ощущение, а тяжёлую болезнь. У оленя высох нос, движения его стали вялыми, исчез аппетит.
Хоба подолгу лежал где-нибудь под укрытием густосплетенных кустарников. Преодолевая боль, он лениво стриг траву и с великим трудом ходил на солонцы. Ему было очень плохо. Но его не тянуло к утерянному стаду, потому что он ещё не успел привыкнуть к нему и не считал его окончательно своим.
К концу того насыщенного событиями дня, когда случилась встреча с Одноухим, а потом и с пурпурными гадюками, Хоба вышел на узкую длинную луговину, светлой зеленью обозначившую самый верх крутого склона. Ниже луга и южнее его густо чернели леса. Обрывистыми ущельями и увалами они падали вниз, уходили куда-то далеко-далеко, в синюю дымку, и терялись в таинственной пустоте, где лежало бесконечное море. Что такое море, олень не знал, но он чувствовал глубокую даль и особенный воздух оттуда. Он стоял в тени низкорослого клёна и, полуприкрыв глаза, рассматривал величественную панораму гор, уступами спускающихся в неизвестность.
Именно оттуда, из густого чернолесья внизу, до слуха его и дошёл в это мгновение знакомый звук трубы.
Хоба подтянулся, воспрянул духом. Туда!..
В следующую минуту он уже пробирался сквозь захламлённый пихтарник навстречу слабому зову Человека.
Ночь захватила его в пути, он ещё некоторое время шёл, натыкаясь в темноте на трухлявые колоды, камни, путаясь в колючих лианах, которых на спуске становилось все больше и больше. Он пробирался сквозь помехи, скользил, падал на колени, царапал себе бока. Но вот что достойно замечания: в трудном движении как-то постепенно забылась боль, угнетённое состояние истаяло, может быть, потому, что все мысли его теперь устремились к преодолению препятствий, и Хоба не заглядывал больше внутрь себя, не думал о болезни, что само по себе есть уже врачевание, исцеление действием, занятостью.
Наконец он остановился, прислушался, расслабил мускулы. И только тогда почувствовал страшную усталость. Забившись под густой орешник, Хоба уснул. Ни далёкий плач шакалов, ни фырканье кота, ни шорох деятельных ночных созданий — полчков, ни страшный по внезапности пролёт летучей мыши не вывели его из дремотного состояния. Он спал, и сон после физического напряжения тоже лечил его.
На заре, когда весь лес опять вымок так, что водой сочилась каждая ветка и листик, Хоба встал, ловко, несколькими движениями кожи стряхнул с шерсти обильную воду и почувствовал голод, прежде всего голод, который нужно утолить, чтобы вернуть себе силы.
В мрачном, промокшем лесу не было никакой травы, мокрая земля вся была устлана прелым листом и хвоей. Хрусткие дудки зонтичных, огромные хвощи, серебристые плауны вызывали у оленя только отвращение. Они приторно пахли болотом, нечистоплотностью. Но с веток грабов и особенно с мелколистных стволов самшита, густо усеявшего бока крутостенного ущелья, обильно свисали серо-зеленые плети лишайника. Вот это очень неплохая еда.
Хоба прошёлся вдоль самшитового подлеска, обрывая гирлянды лишайника. Туман упал сверху, и в чёрном, мокром лесу сделалось ещё глуше. Словно в подводном царстве. Призрачные завесы окутывали лес, звуки слышались глухо, от чёрной земли исходили острые запахи, и за пять метров все скрывалось в серо-зеленом тумане, как в воде.
Утолив голод, Хоба заторопился. Не довольно ли топтаться в мокрой и чёрной глухомани, где запросто можно потерять ориентировку и оказаться в какой-нибудь западне рядом с голодной рысью. Каким-то шестым ощущением, свойственным, наверное, только дикарям, Хоба нашёл верный путь и, чутко вслушиваясь в молчание мокрого леса, опять пошёл, но уже краем горы, а не ущельем, в сторону вчерашнего зова.
Немного позже солнцу удалось все-таки одолеть туманную хмару. Воздух очистился, путь просматривался лучше и дальше. На дороге возникла буковая роща, весёлая, светлая и редкая, похожая на парк. Потом начался каштанник. Где-то внизу, откуда доносился гул реки, послышался задорный свист дрозда, разноголосое чириканье мелких пичужек.
Приблизившись к густой заросли рододы, плотно укрывшей весь нижний склон горы на спуске в речную долину, рогач сперва замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, даже попятился в тень сломанного грозою дуба. Что-то ему не понравилось в насторожившейся черноте кустарников. Он не видел никого, нос его пока не чуял опасность, но появилось такое ощущение, словно за ним пристально наблюдают из тьмы, густо скопившейся под скалами, оплетёнными рододой.
Тихо отступая, серой тенью крался олень по лесу, обходя место, которое показалось ему опасным. Он вздрогнул, когда из долины под горой, теперь совсем близко и ясно, снова раздался печально-зовущий звук охотничьего рога. Наконец-то!.. И почти одновременно поток влажного воздуха, насыщенного испарениями джунглей, принёс ему новый запах, знакомый запах.
Олень остановился, как-то очень игриво выгнул шею, выставил вперёд рога, и эта дерзко-смешная поза тотчас вызвала к жизни новую картину, вместе с которой в безмолвный лес ворвалась радость.
Из-под кустов рододы вылез смущённый черно-белый волк.
Архыз…
Ещё ранним утром он убежал от хозяина, устроившегося ночевать на террасе реки, куда не так густо доносился грохот воды, и почёл своим долгом предпринять самостоятельный поиск оленя, которого долго и настойчиво звал к себе Молчанов. Архыз обежал все ближние склоны, исследовал не одну звериную тропу, спускающуюся с гор к воде, рискнул подняться в пихтовые леса и уже совсем потерял было надежду отыскать след знакомого оленя, когда наконец по особому крику сойки, предупреждающему крику, понял, что кто-то спускается поперёк крутосклона и этот кто-то не постоянный здесь жилец, а пришелец, за которым бдительная сойка не могла не присмотреть, как дворник присматривает за новым человеком, вошедшим в его жилищное ведомство.