И ар-Раби уселся, прислонившись спиной к теплой на ощупь колонне, и мгновенно задремал. Спутники последовали его примеру и вскоре все четверо спали, впервые за последний месяц обычным усталым сном.
Проснулись они незадолго до рассвета, почти одновременно, как по команде. Оказалось, что все четверо здорово замерзли, возможно, именно это почти позабытое ощущение и заставило их прервать сон.
-Скоро рассвет, - Арколь указал на светло-карминную полоску вдоль края небес. - Что прикажешь, ар-Раби? Яму копать или еще что?
-Неужто не выспался? - язвительно поинтересовался Сыч. - Эдак мы тут надолго задержимся.
-Не задержимся. Чем выше солнце, тем холоднее в тени, - проводник указал на начинающие расти тени колонн. - Я думаю, если не выходить из тени, можно идти хоть весь день.
-А куда идти-то? - Арколь озирался по сторонам.- К тем колючкам?
-Не стоит, слишком уж они... - ар-Раби не закончил, словно боясь обидеть кого-то неосторожным словом. - Идем лабиринтом теней, а заросли попытаемся обойти.
Действительно, идти в тени каменных столпов оказалось возможным даже днем; но именно и только идти, поскольку там было настолько холодно, что дыхание стыло на губах и стоило остановиться, как начинала колотить ознобная дрожь. Греться же на полуденном солнце Арр-Мурра никто не осмелился. Только Сыч сообразил насыпать в куски полотна раскаленный песок, свернуть их, засунуть за пазуху и хоть так согреваться. Они шли и шли, стараясь не слишком забирать влево, в сторону солончака; передвигаться по лабиринту теней оказалось не так просто - зачастую четкий узор теневых дорожек терялся из виду, иногда его заслоняли каменные столпы, сказывался и неестественный холод. У всех четверых путников, успевших привыкнуть к жаре, после полудня заметно утяжелился шаг; Арколь, никогда не живший в холодном климате, однажды даже сделал попытку прилечь и подремать у подножия каменного исполина, и друзья с трудом смогли растолковать ему, только сонно хлопавшему глазами, что со сном придется подождать. После этого он решил выйти отогреться на солнце и ар-Раби с трудом удержал его от этого: «Вот как хватит тебя удар и что нам с тобой делать? Этому солнцу половины минуты хватит, чтобы тебя свалить, ты и так ошалел и обессилел. И я не поручусь, что даже твое молодое сердце выдержит такое... ».
У всех четверых путались мысли, слова замерзали на губах, волосы эльфа заиндевели и стали похожи на седые мхи одайнских лесов.
-Что за злая ирония, - слова вылетали хрусткими льдинками, ломались, трескались, в кровь раня сизые губы Хэлдара. - Замерзать насмерть в пустыне...
-Ага... если бы я не боялся, что мои легкие разлетятся на сотню ледяных осколков, то славно посмеялся бы, - через силу ответил ар-Раби.
- Вы только посмотрите на себя! - Сыч подул на ладони и потер свои побелевшие уши. - В двух шагах песок в стекло плавится, а они трясутся, как февральские птички на ветке.
И, спрятав руки подмышками, он негромко пропел:
-Мне суждено от жажды умирать
У родника,
Дурачить время, строя замки
В облаках,
Мне греться лютой стужей,
Стылым льдом...
-И на чужбине обрести родню и дом... - подхватил эльф.
-Лишь для меня горчит полынью
Мед,
Мне ведомо, как пламя переходят
Вброд,
Как лапка кроличья свершает
Чудеса...
-И как верны твои невинные глаза! - они допели вместе, не обращая внимания ни на обжигавший горло ледяной воздух, ни на то и дело пересекавшееся дыхание. У этой давней песни Сыча, одновременно и горестной, и насмешливой, выпущенной в сумасшедший воздух Арр-Мурра, был странный смешанный вкус - эльфьей и орочьей крови, сочившейся из потрескавшихся губ поющих.
-Словно альв прикусил язык ненароком... Давненько я такого не слышал...
Даже такой мороз не выстудил в них способности удивляться; обернувшись, они не сразу разглядели говорившего - и не мудрено, поскольку он сидел на верхушке одного из столпов, скрестив ноги и опираясь локтями на колени. Рядом с ним лежал деревянный посох и стояла деревянная же чаша, отполированная до теплого золотистого блеска. Одет незваный гость был незамысловато и просто, на голове его было такое же, как и у четверых путников, белое покрывало, прихваченное свернутым из пестро расшитого платка жгутом. Но на нем оно казалось только проявлением вежливости к пустыне, данью традиции, которую нарушать слишком хлопотно - объяснений не оберешься. Он сидел и смотрел вниз, щуря спокойные серые глаза и едва заметно улыбаясь.