Рекрутчина отнимала у человека все радости жизни, и прежде всего — семью.
Ты, калинушка, размалинушка,
Ты не стой, не стой на горе крутой,
Не спускай листьё во синё морё.
На синём море корабель плывет,
Корабель плывет, чуть волна ревет.
Что на том корабле трп полка солдат,
Три полка солдат, молодых ребят.
Что на том корабле генерал-майор.
Генерал-майор с ними водится,
Молодой солдат домой просится:
«Генерал ты майор, отпусти меня домой,
Ко жене молодой, к отцу с матерью,
К отцу с матерью, к малым деточкам!»
«Ты, солдат молодой, не просись ты домой:
Отец с матерью у тя померли,
Молода жена сбаловалася,
Малы деточки сиротать пошли.
Нынче все твое у тя кончилось!»
Уделом солдата на десятилетия становились бесприютность, одиночество, неизвестность о своей судьбе.
…Уж мы где же, братцы, будем день дневать,
Будем день-то дневать, да ночь кор*тати?
Ох, будем день дневать да во чистом поле,
Во чистом поле да во сыром бору,
Ночь коротати да мы под сосенкой,
Мы под сосенкой да под жар*вою,
Мы под яблоныо да под кудрявою.
Нам постелюшка-то — мать сыра земля,
Нам сголовьице-то — зло кореньице,
Нам одеялышко-то — ветры буйные,
Умываньице-то частый мелкий дождь,
Утираньице-то — мурава-трава,
Разбуженьице-то — сабля вострая,
Сабля вострая да пуля быстрая…
И после битвы не свежая березка, а колючая мрачная «елинка» склонялась над раненым, не веселый соловей, а зловещая кукушка оплакивала его:
Край пути-дорожки, да край-то широкой было, край московской
Да край-то московской, славной петербургской,
Ой, да тут-то стояла-то зелена елинка,
Зелена елинка, и дак не толстя-то, собой ровн*я,
Собой р*вная дак с вершинушки до самого комоля…
Ой, да на верпшнушке было, на пруточке,
На зелененьком было на листочке,
Да тут-то сидела-то вольна птица-пташечка,
Эх, да по прозваньицу горемычная кукушка.
Эх, да не кукует, все сидит, горюет,
Ай, жалобнешенько слезно причитает,
Эй, да под елинушку все сидит, взирает…
Эй, да под елинушкой лежит тело бело,
Ой, дак молодецко тело, все солдатское.
Ой, да как воспрог*ворил удал добрый молодец:
«Да уж ты, матушка, зелена елинка,
Ой, да ты столько прикрой-кося, прикрой мое тело бело,
Распусти свое сучье-прутье.
Ты закрой-ко, призакрой мое тело бело,
Эх, да чтобы солнышко тело не сушило,
Эх, да частым-то дождичком тело не мочило,
Ох, чтобы вороны тела не клевали,
Ой, да серы волки тела не терзали…
Редко-редко случалось, чтобы горькая участь солдата как-то доходила до сознания начальства. Но в одной из песен все-таки рассказывалось о таком случае.
Уж мы сядем, ребятушки, на зеленый луг,
На зеленый луг, во единый круг.
Запоем-кося, ребятушки, песню новую,
Да ту, которую певали, мы на батюшке на черном корабле:
«Ох, не бывал-то наш полковничек на синем море,
Не видал-то наш полковнпчек страсти-ужасти.
Ох, приударила черн* волна в червлен кораб,
Помутились у полковничка очи ясные,
Опустились у полковничка да ручки белые,
Да помутился у полковничка ум со разумом,
Помешалась у полковничка кровь с печенью,
Подкосились у полковничка ножки резвые.
Ох, да приупал-то наш полковничек с корабля долой.
Соскакали тут матросики в легки шлюпочки,
Сохватали тут полковничка за черны кудри,
Отвозили тут полковничка да на червлен кораб.
Так лежал-то наш полковничек трое суточки.
Ох, от тяжелой от хмелинушки да просыпался он,
Просыпался да полковничек, да слово вымолвил:
— Еще есть ли на свете такова ладья,
Чтобы по морю шла — не шаталася?
Еще есть ли на свете таковая мать,
Отдала сына в солдаты — да не заплакала?