Условия этих первых путешествий, тогдашний транспорт на периферии, оборудование наших путевых рабочих баз — все это могло бы искренне удивить фольклористов сегодняшнего дня. Бездорожье, десятки километров, пройденных пешком по каменистым озерным берегам Карелии, по лесным тропинкам пинежских, мезенских, печорских, беломорских чащоб; спанье на соломе на полу в деревенских избах или в пустых летом деревенских школах; тасканье на собственных спинах громоздкого фонографа и тяжелых ящиков с валиками для него (портативных магнитофонов тогда еще не было) из деревни в деревню, от певца к певцу — да, все это было. Достаточно комфортабельно обставленные в поездках члены Песенной комиссии всего этого не знали. Но зато не знали они и наших темпов: если Песенная комиссия собрала 750 записей за десять лет, то мы в первое же лето привезли из экспедиции свыше двух тысяч текстов, в том числе традиционных песен около 600. Любые трудности преодолевались со всем пылом и одушевлением молодости. В Советском государстве наука о народном творчестве впервые получила такие богатые возможности для своего развития — и мы, первые советские фольклористы, радостно и благодарно спешили ими воспользоваться.
Как встречало нас население по деревням?
По-разному. Сначала, в 1920-х годах, конечно, не без глубокого изумления, тем более что работали мы в довольно глухих, отдаленных от центра районах.
— Из Ленинграда? За песнями? За старыми свадебными, солдатскими, семейными? Да кому это нужно? Да зачем? Да почему? Да как бы чего не вышло!
И хотя ни за каких предосудительных личностей нас никто не принимал, тем не менее старики пугались:
— Старину-то теперь не больно уважают. А в песнях-то ведь всякое бывает: иным часом и царя какого-нибудь помянут, коли на язык подвернется, а уж князей да генералов — тех в песнях невпроворот, особливо в старых солдатских. Как можно петь такое?
Тут наши собеседники умолкали. В первые наши поездки певцы нередко чего-то опасались, прятались от нас, глядели с сомнением и недоверчиво. Боялись петь под праздник — за этот грех, по мнению наиболее компетентных бабок, на том свете грозило такое, чего даже и не рассказать, доведись только помереть. «Тот свет», кипящая смола, горячие сковородки… Словом, среди ассоциаций, возникающих у населения при знакомстве с нами, прежде всего была могила. Потом певцы постепенно смелели. После продолжительных бесед, удостоверившись, что в наших намерениях не было ничего зловредного, и поверив в пользу нашего дела, начинали глядеть приветливо и ласково.
— Как не пожалеть! Ведь люди-то городские, непривычные, а из-за наших песен такую муку терпят: и спят-то на полу, да и едят-то в день один раз в своей поспешности… И бегать-то им по десять разов взад-назад от бабки к бабке, с Сибова в Вигово, с Марьиной Горы в Шотову Гору… Вот беда!
Короче говоря, стоило нам прожить в том или ином месте два-три дня — и отношения становились теплыми и доверчивыми. От природы умные и сметливые русские люди северных деревень быстро осваивались с нами и нашими интересами и, как правило, охотно шли нам навстречу.
Конечно, очень помогал нам фонограф. Вначале, в 1920-х годах, когда деревня не знала ни радио, ни телевидения, техника звукозаписи поражала. Фонограф привлекал, но иногда и отпугивал. Сколько раз приходилось нам доказывать певицам (особенно, конечно, пожилым), со страхом заглядывавшим в черный рупор, что это — аппарат, а не нечистая сила, что «труба» не втянет в себя певиц, как они этого опасались, а только запишет на валик их голоса; объясняли во всех подробностях устройство фонографа, его назначение и цель нашей работы.
Нас слушали всегда с большим вниманием. Соглашались, что «машина» у нас действительно хорошая («видать, смирная… вроде молочного сепаратора»). И, спев в «трубу», с восторгом вслушивались в то, как она «отпевала обратно» спетое. Год за годом страхов было все меньше, а доверия и интереса к нашей работе все больше. Фонограф и затем — магнитофон переставали быть диковинкой, и только самые древние бабки еще приписывали ему какое-то дьявольское происхождение и каннибальские замашки. Среднее же поколение, не говоря уже о молодежи, ничему не удивлялось.