ДИРИЖЕР. (Улыбается) Догадываюсь, о чём вы. «Классик»?
МУСОРГСКИЙ. (Хохочет). И слова сам сочинил. Родные смеялись от души. (Поднимается, изображая очень важную персону. Напевает)
«Я прост, я ясен, я скромен, вежлив, я прекрасен. Я плавен, важен, я в меру страстен.
Я чистый классик, я стыдлив, я чистый классик, я учтив.
Я злейший враг новейших ухищрений, заклятый враг всех нововведений.
Их шум и гам, их страшный беспорядок меня тревожат и терзают.
В них гроб искусства вижу я.
Но я, я прост, но я, я ясен, я скромен, вежлив, я прекрасен.
Я чистый классик, я стыдлив, я чистый классик, я учтив.»
(Две последние фразы ДИРИЖЕР и МУСОРГСКИЙ поют вместе. ДИРИЖЕР аплодирует, МУСОРГСКИЙ раскланивается. Веселятся)
ДИРИЖЕР. А ещё был «Козёл», да? На ту же тему.
МУСОРГСКИЙ. О-о! Вот история вышла! Моё название было скромнее, «Светская сказочка», ведь я МодЭст, что значит скромный. А Стасов, озорник, велел усугубить. Сказочка-то про козла козлючего, стало быть, «Козёл». Ясное дело, козлам не понравилось. (Хохочет. Затем резко посерьезнев) Да! Многих я презирал, к людям был немилосерден. Но и хорошее было! Идеи прекрасные приходили. Я сделал немало из того, что намеревался. Грешник МусорЯнин был верным тому, что поставил своей целью: новый, неизведанный путь. К примеру, учинил я несколько сцен для «Сорочинской ярмарки», но… как живо изобразить чертей на сцене, не наряжая людей в рОжки да шкуры? Сцена ведь, не балаган. Как показать сонное видЕние пьяного парубка? Гоголь задал как раз этот самый вопрос. Мне мерзка неосмысленная декорация, а неосмысленное изображение человеческой фантазии, да ещё и пьяной – и подавно. Я говорю: други, помогите мне, давайте покалякаем, ибо шельма гоголева в полнейшей зависимости от сценической техники. А они – вообразите! – уже вычеркнули меня: Мусорянин, брысь, пошёл в отставку!
ДИРИЖЕР. Наши исследователи пишут, что только Стасов сохранил веру в талант Мусоргского.
МУСОРГСКИЙ. Стасова я любил, и он меня не унизил. А те, иные, кучковавшиеся по светским салонам, обдали меня такими эпитетами, что даже акула не проглотила бы. (Поднимает рюмку) Чтоб не поперхнуться! А я впику им сделал несколько стоящих вещей. Взял реванш. И те, что по мотиву смерти, тоже удачные, но вредные… или, пожалуй, что смертельно удачные. (Смеется). Memento mori! (Поднимает рюмку, опрокидывает) Да-c…
(Возбужденно) Я не ночевал на улице. У меня был тёплый угол. Здесь на улице теперь полно людей. Вот давеча я видел – спят на газетах, в грязном тряпье, и не оттого что плохи, просто у них не складывается… Когда я вижу таких людей, я думаю: если ночуешь на крахмальном белье, это уже большая удача в жизни, и мне так жаль делается… жаль всех людей… всех жаль. (Пауза. Улыбается) Знаете, а я вспомнил сейчас лучшее время моей жизни. Это когда решительно ничего не делаешь. Приляжешь на диване и размышляешь в тишине или выпиваешь с друзьями, в тёплом доме, в роще или на берегу реки летним вечером. Я ведь когда-то по лесному ведомству служил, в госконтроле, в Петербурге место занимал. В окружении канцелярских крыс обитался, поэтому на природу выезжать любил, свежим воздухом насладиться, птичек послушать.
ДИРИЖЕР. Жизнь не казалась вам бессмысленной?
МУСОРГСКИЙ. Ну что вы, как? Что бы в душе ни происходило, водоворот жизни поглощает нас. Мы вечно заняты, соревнуемся кто-кого, справедливости добиваемся, любви требуем, общественные институции совершенствуем. И всё это – во имя истории, для архива собственных измышлений, дабы внести свой вклад, оставить в жизни свой след. Вот где ошибка! Каков я был? Горд и тщеславен. Не признали – потонул в горьком вине. Потому что тогда не знал истины: надобно, чтобы жизнь в душе твоей след оставила, а не ты в жизни наследил. Благодарность потомков – мираж, пыль. Не себе надо и не другим. Не для, а во имя. Красоты во имя!
ДИРИЖЕР. В сущности, я согласен. Потомки пользуются наследием предков, чтобы добиться собственного успеха. Но так устроен мир, разве нет?
МУСОРГСКИЙ. А всё кончается чем?
(ДИРИЖЕР молча разводит руками)
МУСОРГСКИЙ. Вот! Очень я смерти боялся. До чёртиков, до белой горячки… Называл её злой, то проклинал, то лестью разливался, а то и запанибрата, будто на равных мы. Ошибка! Смерть надобно уважать, её любить надо. Без неё мы – ничто, тьфу, пустая рюмка, один звон, без содержания. Мы – блохи, она – королева! Смерть переносит нас на себе, как блошек, в другой мир, в другую жизнь, в вечность, а мы… всё копошимся, суетимся, лапками ломкими упираемся…